Владимир Рецептер пишет стихи уже полвека. Самая ранняя дата в его новоизданном изборнике «Прощание с библиотекой» (М., «Время») -- 1960 год, но почти уверен, что привычка ставить строчку после строчки появилась у автора раньше. Стихи печатались в журналах, слагались в немногие тоненькие книжицы (а у кого было иначе?), получали сочувственные отзывы достойных литераторов. Разумеется, «свой круг» Рецептера ценил. (Тут не обминуть проклятого вопроса о взаимообусловленности человеческих симпатий и эстетических оценок. И другого -- о том, как больно художнику, когда он слышит хвалу только из дружеских уст, когда обречен сомневаться в весомости одобрений, предполагать, что они обусловлены не качеством его работы, а чем-то иным.) В общем же все было почти в порядке -- не хуже, чем у других стихотворцев, чурающихся советской пошлости и помеченных двусмысленным ярлыком «книжности-культурности». По-настоящему услышан поэт Рецептер, кажется, не был.

Вынеся за скобки проблему цензурно-редакторской опеки (кто же ее избежал?), придется заметить: расслышать поэтическую мелодию Рецептера невольно, но ощутимо мешали другие ипостаси автора. Сужу по себе. Я ведь знал, что Рецептер стихотворствует -- знал в отрочестве, когда пробивался на его моноспектакли по Шекспиру, Пушкину, Достоевскому и запиливал пластинку с «Гамлетом», в молодости, когда азартно вникал в пушкинские штудии, в сравнительно недавние годы, с удовольствием читая отменную прозу мастера, зримо превышающую «мемуарный» или «эссеистический» стандарты. Знал, подборки в журналах не пропускал, если отзывался о них, то приязненно. Но -- не более. Рецептер -- артист, режиссер, историк литературы, прозаик -- закрывал от меня поэта. До прошлого года, до медленного чтения его «суммарной» книги «Сквозь прозу» (о ней см. «Время новостей» от 26 апреля 2005 года; о «Записках театрального отщепенца», где сошлись стихи, проза и наука Рецептера, см. «Время новостей» от 15 августа). Вдруг стало ясно, что жизнь и приключения артистов БДТ, сыгранные (и не сыгранные) роли, поставленные (и не поставленные, отнятые, закрытые) спектакли, перестановка сцен в пушкинской «Русалке» (заставляющая увидеть пьесу законченной, а ее суть -- иной, чем прежде) и многолетнее уговаривание оппонентов (это слово уместнее тут, чем какая-нибудь «борьба с...») -- да ведь так все, вы только посмотрите, воспоминания о разговорах с Ахматовой, реконструкция сюжетов, связывавших с БДТ Блока и Булгакова, исповеди и анекдоты -- одним словом, все, что делал артист, ученый, прозаик, -- живет в стихах. И без стихов никогда бы не стало явью. Не будь Рецептер прежде всего, изначально, поэтом, не ощущай он так остро и влюбленно трагедийную гармонию бытия, не будь подчинен категорическому императиву претворения своего тайнознания в стихи, был бы он совсем другим актером, прозаиком, режиссером, филологом -- другим человеком был бы.

В томик серии «Поэтическая библиотека» вошли стихи разных лет, сведенные в «мини-книги» «Сквозь прозу» (1963--1987), «Гастрольный автобус» (1960--2006) и «Открытая дверь» (1986--2002), цикл «Театр «Глобус». Предположения о Шекспире» (1974), драматические сцены «Петр и Алексей» и два совсем новых (лишь несколько стихотворений прошло в журналах) стиховых единства -- давшее заглавие всей книге «Прощание с библиотекой» (2005--2006) и «Савкина горка. Михайловская повесть» (2006). Не хочу сравнивать стихи утекших лет с написанными почти что вчера -- вопреки «фактам» не верится, что они писаны в разные эпохи. Прошлое не может стать прошлым. И я не могу (да и не хочу) понять, когда именно складывались рыдающие строфы о бдении над пушкинской рукописью -- может, в пору первых догадок, может, сейчас. Не все ли равно, когда в один клубок сплелись муки героев, Пушкина (разгадывающего их судьбы -- и свою), исследователя, ищущего мысль и боль поэта, человека, узнающего в «классическом тексте» собственную историю -- всегда в равной мере «открытую» и «закрытую», сулящую разом и спасительное чудо и не подлежащий обжалованию приговор.

И ту, и эту ночь с «Русалкой»,/ уставясь в рукопись, скорбя/ о вечной мстительнице жалкой,/ терзающей саму себя <...> Никто ее не понимает,/ никто не может дать совет;/ неведомая сила тает,/ а на прощенье воли нет... // Про нас.../ И мы -- из грязи в князи./ Здесь наши связи без затей./ И радости любых оказий,/ И тайны прижитых детей. // И хор загубленных в утробе,/ и мокрых девок хоровод,/ что запоет при свежем гробе,/ и спляшет, и предъявит счет... // Запьешь, а сам как будто не пил,/ И не спасет тебя гульба./ А листья сыплются, как пепел./ А ворон кличет, как судьба.

Этот сюжет начался до того, как Рецептер ощутил пушкинскую «Русалку» частью своей судьбы. И конца ему не будет никогда. Потому что поэт всегда узнает ее -- в потерянных, а потом ушедших навсегда возлюбленных, в больной цапле, в печальных деревьях... Потому что эта боль проступает в самых светлых и радостных воспоминаниях. Потому что сознание этой вины -- княжей, пушкинской, твоей -- заставляет иначе ощущать все прочие незадачи, горести и беды. И счастье, которое все-таки было, тоже.

Многое еще нужно бы здесь процитировать, но ведь и без того в общем все ясно. Вот береза и плачет, поэта убитого ждет./ Вот и Савкина горка стоит, как последний оплот./ Оттого что округа окормляется славой его,/ он вернулся бы, обнял бы друга.../ да нет никого.