Израильская театральная группа «Клипа» -- это всего два человека, Идит Херман и Дмитрий Тюльпанов. Она танцевала в Израиле в театре современного танца, он работал в дни создания петербургского «Дерева» вместе с Антоном Адасинским. Встретились и учредили свой театр. Вот этот, который только что привозили в Москву на фестиваль NET и который нынче выступает в Петербурге. Историю про путешествие Орфея в Аид они так вдвоем и разыгрывают.

В левом углу сцены развернут к зрителям пустой чемодан. На чемодане сидит, свесив ноги, кукла. Лысоватая голова, смешные усы. Тельце, собранное из ящичков. Управляющая куклой рука актрисы достает из этого своеобразного комодика по одному ящику и мимоходом показывает публике: вот здесь лежит крохотная лошадь, здесь -- книга, здесь -- змея (так буквально «вывернуть душу наружу» можно лишь в кукольном театре). Целиком актрису мы сейчас не видим -- лишь рука да голова с плотно сомкнутыми мертвенными веками, лежащая на краю чемодана. Она отправит Орфея в путь -- спрячет куклу в чемодан, исчезнет в темноте, а Орфей уже из плоти и крови объявится в правом углу. И отправится на ее поиски.

Маленький спектакль -- идет ровно час -- весь посвящен этому путешествию. Орфей идет по брошенным вразнобой (речным) камням, пошатываясь и сохраняя равновесие. Орфей плутает в стране теней -- с потолка свисают полупрозрачные, какие-то слюдяные на вид листы, их, быть может, сотня, он раздвигает их руками -- и в этом нестойком, мутном, колышущемся пространстве плывет, проседает, вытягивается, все время стремится вперед, и невольно закругляет движения, и поворачивает обратно, и снова движется к цели, в конце концов ползком выдираясь из морока. Орфей буквально лезет на стену, передвигаясь по вбитым в нее скобам с той же свободой и мягкостью, что были в его движениях на земле (ничто не является препятствием, даже не осознается им). И Цербер тоже не преграда.

В мифе у этого пса три головы, в спектакле только одна, зато какая! Маска, одетая на актрису, сотворена из огромного солдатского ботинка -- раззявившийся носок стал открытой пастью. Широкие клоунские штаны-комбинезон полностью скрывают очертания тела, что-то такое там колышется в этом костюме, в неожиданных местах бугрится -- трудно с помощью таких элементарных, совсем не компьютерных средств сотворить большую нежить. Но Орфею необходимо пройти сквозь его пост, и Орфей начинает приплясывать.

И никакого «греческого» пафоса, никаких античных завываний. И тут мигом складывается все, все узелки связываются. Становится понятно, о чем спектакль. Он -- о способе выживать. Вот так выживать -- веками, на границе с чертом-дьяволом-угрозой смерти/погрома/войны. На тебя смотрит совершенно нечеловеческая морда -- а ты танцуй, плети ножками что-нибудь удалое, авось закружится тварь, забудется. (Все роли исполняет та же самая Идит Херман; и самая впечатляющая из них -- сам властитель подземного царства: вздувшаяся высоко шинель, в капюшоне бумажное лицо, а за отворотом той шинели косо уложенное восковое личико актрисы; Эвридика будто спит как младенец во власти у этого кошмара.)

И дальше все так и будет: из-за кулис Орфею кинут чью-то оторванную ногу (манекенную, очевидно манекенную, никакого натурализма) -- и он на ней сыграет, как на саксофоне, еще завитушечки какие-то в мелодии выдаст. А под конец, когда все «инструменты» иссякнут, а отвлекать жителей подземного царства будет все еще необходимо, -- распахнет рубашку, и арфа, знаменитая арфа Орфея, окажется втиснута в голую грудь, впечатана в нее так, что из поверхности кожи будто и вовсе не выделяется, всю левую половину туловища занимает. И Орфей играет на ней -- на себе -- и поет; но только на себе, на своем пении сосредоточиться не может, Эвридика для него важнее -- и конечно же он оборачивается. И возлюбленная исчезает.

В финале актеры выставляют снова напоказ куклу-Орфея. Садятся оба рядом, разбирают ее по частям -- голова отдельно, ящички отдельно. Все компоненты мифа выложены в ряд перед зрителями, у дальней стены болтаются на вешалках два костюма. Мужество. Печаль. Спокойствие. История готова начаться заново.

Должно быть, чтобы быть так уверенными в вечности, надо жить у смерти на краю.