Мокрый снег с дождем называется забытым словом «чичер». Вот он и шел вечером того дня, когда в Доме музыки давали концерт под влекущим названием «Шехерезада». Но, выходя из метро на площадь Павелецкого вокзала, люди видели не темное небо вперемешку с чичером, а бескрайнюю ширь синего-синего моря, теплого и нежного. Потому что всю площадь перекрывала растяжка с этим самым морем, скрывавшим от нас горькую тьму этого ноябрьского вечера.

В такие скорбные ноябрьские вечера нашему организму хочется чего-то жизнеутверждающего. Нельзя сказать, что я слишком люблю равелевские «Шехерезады» (увертюру для оркестра и вокальный цикл с оркестром). А про «Шехерезаду» Римского-Корсакова и говорить нечего, она навсегда осталась в моем далеком детстве, когда лилась из репродуктора сладкой волшебной сказкой. Сегодня мне интересна другая музыка. Но, невзирая на чичер, я иду в Дом музыки на концерт Национального филармонического оркестра России, потому что там сегодня внутрь оркестра внедрились те двое, которых я очень ценю: московская певица Хибла Герзмава и американский дирижер Джеймс Конлон.

Концерт идет в рамках абонемента «Европейский и русский модерн». Актуален ли модерн сегодня? Все эти плавные линии, цвет тухлой сливы, прихоти Эроса -- не изжиты ли они в игровой чересполосице постмодерна и мрачном апокалипсизме «второго модерна», который чурается перекрасивленности и псевдомистической неясности?

А Конлон ведет свою линию вовсе не по части модерна. Пряности Равеля он превращает в хищно подсмотренные подробности мастерской партитуры, и игра идет на полном серьезе: он добивается в оркестре понимания каждой ноты не как элемента шикарной орнаментики, а как штучно необходимого компонента во французском лакомстве. Нет, пожалуй, сравнение хромает: музыка начинает задевать нас за живое куда прямее, чем подробности вкуса. Витальность музыки Равеля оказывается необходимым нам в этот час допингом, и мы как будто приподнимаемся со своих кресел, следя за развитием внутримузыкального сюжета.

А когда приходит Хибла Герзмава, ее красивый голос, полный неги и томления, еще больше подчеркивает гурманские качества музыки. Конлон -- строгий блюститель безукоризненной детали, и он служит певице точным лоцманом в зоне парижского скольжения по грани пересыщения. Несколько дней назад Герзмава пела «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса с оркестром под управлением Юрия Башмета, и там у нее не было твердой руки поддержки. Она пошла вразрез с устоявшейся традицией вчитывать в этот опус всю немецкую «любовь к смерти», которую тащат куда надо и куда не надо. В исполнении Герзмавой песни стали изысканными «штучками», в которых духовный смысл размыт и даже не важен, потому что здесь царит вальяжная атмосфера гламурных страниц «Кавалера розы». В «Шезерезаде» Равеля Конлон и Герзмава двигались в сторону неназойливой мистериальности, скрывая ее за солнечной глянцевостью. Публике пришлось поработать душами, так сказать, в поте лица, потому что выделка симфонической и вокальной ткани передавалась слушателям буквально по нотам.

А когда начался парад-алле Римского-Корсакова, я не мог поверить своим ушам и своему восприятию. Жестковатой рукой зодчего Конлон строил здание, в котором восточная экзотичность превращалась в прихотливые, но ясные линии парижских бульваров. Не ориентальная сказка, а шествие русского балета под руководством Дягилева в костюмах Бакста по парижским подмосткам вовлекало нас в свои ритмы. Не оркестровкой упивались Конлон и оркестранты, которые выдавали свой максимум, а витальной, жизненной энергией этой чуть нагловатой музыки. Островками возникали миражи иного мира, но жизнь в своей захватывающей полноте размывала их в дымке. Благодарности публики не было предела: после такой инъекции жизнелюбия она готова была снова выйти на улицу, в объятия мрачного чичера.