Петербург стал ключевой темой новой русской поэзии едва ли не с момента ее рождения, ненадолго отставшего от основания имперской столицы. «Литературность» этого города обсуждалась не меньше, чем его «умышленность» и «стройность», «державность» и «химеричность», «русскость» и «европейскость». В нашем сознании невский град давно стал твореньем не только «строителя чудотворного» и плеяды великих зодчих, но и Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, Ахматовой (а коли задуматься -- еще великого множества русских литераторов). Кажется, нигде история и быт так плотно не срослись с запечатлевающим и трансформирующим их суть поэтическим словом. Укоренившееся в культурологическом словаре рубежа ХХ--XXI веков выражение «петербургский текст» можно считать излишне метафоричным, но непредвзятому наблюдателю понятно, что оно куда достовернее фантомов «московского», «киевского» или еще какого-нибудь «городского текста». И не потому, что у Киева, Москвы etc. нет локальной мифологии, а описывали их «меньше» или «хуже». В том и дело, что количество текстов здесь не переходит в качество, а качество текстов центральных (великих, тех, что должны стать мифообразующими) слабо сказывается на контексте, не придает смысловой энергии «обычным» -- сколь угодно краеведчески точным -- опусам. Грубо говоря, банальные стихи о Москве -- никакие и не московские; банальнейшие стихи о Петербурге -- петербургские.

Неудивительно, что даже при советской власти (державшей в крепком подозрении низверженную столицу) появлялись поэтические антологии о «трехименном» городе. (Тут помогала лицемерная официальная легенда о «колыбели трех революций», под прикрытием которой можно было протаскивать не только Тредиаковского или Вяземского, но и кого-нибудь из Серебряного века.) Понятно, что в недавнюю пору «петербургские стихи» (в первую голову -- прежде утаенные) тиражировались с истовым усердием. Тем важнее появление книги «Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна)», вышедшей в серии «Новая Библиотека поэта» (СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект») и подготовленной (состав, вступительная статья, комментарии) Романом Тименчиком и Владимиром Хазаном.

В увесистый том (847 страниц) вошли тексты 153 стихотворцев, по большей части напрочь забытых. Есть, конечно, и мэтры -- Бальмонт, Бунин, Зинаида Гиппиус, Саша Черный. По соображениям объема (как говорится, переплет не держит) за пределами книги остались три крупнейших поэта изгнания -- Ходасевич, Георгий Иванов и Набоков (они, впрочем, превосходно представлены в «персональных» томах НБП). Обо всех авторах подробно рассказано в биографических справках, и несходство их личных судеб (кто-то бедствовал, а кто-то жил вполне по-человечески, кто-то был профессиональным литератором, а кто-то писал мало и не на свету, кто-то всю жизнь ненавидел большевиков, а кто-то вернулся в СССР) парадоксально соотносится со смысловым единством стихового потока. Тексты разные -- и формально (постсимволистские, авангардные, стерто традиционные, околоакмеистические...), и «содержательно» (умиление минувшим, проклятья «счастливому» прошлому, что привело к революции, жесткие констатации бесповоротной гибели Петербурга, надежды на возрождение...), и по «уровню» (слабых -- много, но это не привычная «слабость»). Все равно «общее» сильнее деталей. Разнятся метры, стили, эмоции -- неизменна боль утраты. Как мозолящие глаз рифмы: «наяву -- Неву», «пург -- Петербург», «Невский -- Достоевский». Как повторяющиеся названия улиц, островов, парков, рек -- и вторящие им прозванья литературных и исторических персонажей. Как ветер, вода, гранит и Медный всадник, от которого нигде не укроешься, которого никогда не забудешь, волю которого ни за что не угадаешь. Ирония и сентиментальность, отчаяние и гражданское одушевление, эстетизм и религиозная экзальтация накладываются на неизменное: «На земле была -- одна столица,/ Все другое -- просто города».

Строка Георгия Адамовича стала заголовком захватывающей статьи Тименчика и Хазана. Не имея возможности пересказать эту сверхнасыщенную работу, укажу на один обертон. Тот, что в стихах Адамовича передан прошедшим временем глагола существования -- была. Мы (в еще большей мере, чем стихотворцы-изгнанники) слышим именно эту глагольную форму. Свидетельством тому полиграфические издержки (увы, приметные и в других свежих томах НБП), и оскорбительный тираж -- 800 экземпляров.

Стихов Карла Гершельмана (1899--1951) в антологии Тименчика--Хазана нет. И не по «оплошности» составителей -- просто этот «русский немец», после революции оказавшийся в Эстонии (где его род обосновался еще в XVIII веке), о Петербурге не писал. (Редко, но бывает.) Он вообще написал не так уж много стихов, хотя иные из них, по-моему, выходят за пределы «культурного сочинительства» (рассказы Гершельмана с их аккуратной фантастикой в эту рамку вмещаются). Гершельман был небезынтересным художником (в том числе театральным), автором философских эссе и нескольких статей о словесности (современной поэзии, Пушкине, Достоевском), в которых нет резкой «индивидуальности», но есть живая ищущая мысль. Самое же волнующее в нем -- преданность мысли и русскому слову, заставлявшая бывшего офицера, служащего чертежником, вновь и вновь биться над «главными» вопросами. Без надежды на чье-либо (кроме малого числа друзей) понимание. Без издательских перспектив. И не слишком надеясь на «читателя в потомстве».

Ныне живущие в Германии дети безвестного писателя сумели выпустить в Таллине его избранное -- «Я почему-то должен рассказать о том...». Книге предпослан обстоятельный биографический очерк, написанный составителем, крупнейшим специалистом по русско-эстонским литературным связям, профессором Тартуского университета Сергеем Исаковым. Тираж не указан, но явно невелик. Сколько экземпляров добралось в Россию -- лучше не спрашивать. А жаль. И не о пресловутой «полноте картины» тут речь. А, пожалуй, вот о чем:

Удалось однажды родиться./ Обещали: жизнь впереди./ От надежд голова кружится,/ Сколько силы в плечах, груди.// Вот и юность. -- Теперь уже скоро./ Вот и старость. -- Где же? Когда?/ За окном -- решетка забора,/ Телефонные провода.// Это все? Конечно, до гроба./ Это жизнь? А что же? -- Она./ Значит, эта лишь так, для пробы,/ Значит, будет еще одна.

Или об этом: Умру до конца, без остатка,/ А все-таки это было:/ Был стол, карандаш, тетрадка/ И вот -- папироса дымила.