«Альцест» объявлен Климом (Владимир Клименко) исповедью поколения, пришедшего в театр в середине 80-х, успевшего высказаться на рубеже двух эпох и съеденного чередой компромиссов в 90-е. Иногда Клим выражается еще более мрачно: «Пьеса «Альцест» -- об отчаянии того поколения, которое не выжило». Отчаянье тоже может быть формой спасения.

Мольеровский «Мизантроп» -- один из ключевых текстов европейской культуры. Следуя своей давней страсти переписывать классические произведения, Клим связал из обрывков мольеровского сюжета причудливую сеть, наброшенную на волнующее море смыслов. Его «письмо» подобно лепету сновидца, вздохам влюбленного, стонам уставшей совести -- здесь мужчины предают и становятся жертвами предательства, а женщинам позволено плакать и бормотать в экстатическом безумии. Одним словом, это чрезмерное барочное письмо чревато игрой. Той игрой, которая свободно плескалась в подвале на Среднем Каретном, где Клим и сформировался как режиссер. Там разбитые на мириады осколков тексты Пинтера, Гоголя или Шекспира превращались в фантастический кристалл, каждая грань которого отражала все новые и новые смыслы.

Над «Альцестом» Климу пришлось работать без своих актеров и без подвальной лаборатории. Годы, проведенные им -- после «закрытия» подвала -- в репертуарном театре, его самого сделали Альцестом, а спектакли, так и не поставленные в этих театрах, остались в виде огромных режиссерских экспликаций. Клим написал «Альцеста» как пьесу о себе, и то, что заглавную роль в конце концов сыграл директор фестиваля «Золотая маска» Эдуард Бояков, окончательно превратило спектакль из театрального проекта в интимный дневник поколения, опаленного пригрезившейся свободой.

В конце первого акта поэта Альцеста раздевают, снимают с него его вызывающе красную рубашку и обряжают в изысканную униформу империи. Заложник собственных иллюзий помещен в тюрьму, представленную на сцене в виде холодной, искусственной конфигурации из металла и пластика. Альцест -- нестойкий кальдероновский принц, мученик компромисса, директор «Золотой маски», который никогда ее не получит, трагический герой в комическом театре тавтологий: «Залезть на крест не значит стать Христом».

Прозрачный, нежный театр Клима, в котором интонация, поворот головы и световой блик важны сами по себе, впервые обретает в «Альцесте» пугающую определенность. Поэт, вынужденный стать министром культуры («и быть министром глупо/ ведь ничего не изменить/ и отказаться глупо/ так почему не попытаться»), адепт бескомпромиссности, добровольно увязший в сетях компромисса... Этот Альцест в отличие от мольеровского кончает жизнь самоубийством. Он оплакан музыкой Малера, слезами одной женщины и словами другой, серебряной симфонией зеркальной стены и светом догорающих свечей.

«Альцест» -- стихия свободной игры, утраченная в театре, сделанном на продажу. «Альцест» -- мужество и бессмысленность последнего прорыва к свободе. «Альцест» -- моление о том, чтобы остановилось это нескончаемое шоу, парад премий и масок, диктат рейтингов и наградных процедур. «Альцест» -- право на коллективное творчество, в котором режиссер не искусный манипулятор, а лишь человек, создающий возможность для актерского высказывания.

Театр Клима -- невозможный театр. Невозможный в своей тленной красоте и беззащитности: в пустом пространстве из света и тени он пребывает в несуетном ожидании игры. Даже если она сегодня не случится, Клим не предаст своих актеров.