«Гамлета» в Театре Российской армии поставили к юбилею Шостаковича. По замыслу сочинившего спектакль Бориса Морозова, музыка (взятая из знаменитого фильма Козинцева) должна была стать равнозначным участником спектакля. Поэтому впервые за много лет в театре открыли оркестровую яму и посадили туда музыкантов. Правда, только на премьерную серию -- в дальнейшем спектакль будет идти под фонограмму.

Вряд ли это сильно ему повредит. Несмотря на то что некоторые монологи идут одновременно со звучанием оркестра, слова не взаимодействуют с музыкой -- они иллюстрируются ею. По принципу «вот здесь будет более лирично -- здесь будем нагнетать мрак». Принципиальное решение только одно: дуэль лишена слов, смерти Лаэрта, Гамлета, королевы и короля идут только под оркестр, превращаясь в несколько суетливую пантомиму с раскладыванием покойников по сцене. То есть «тишина» Гамлету организована несколько раньше, чем ожидалось.

Это не случайно. Как не случайно выбран перевод Лозинского, а не Пастернака (режиссер на пресс-конференции говорил, что для него пастернаковская версия слишком связана с голосом Смоктуновского, но, сдается мне, дело не только в этом -- она ярче, а яркость не нужна). Этот «Гамлет» -- о неучастии. Нет, принц мучается и выбирает, ему сочувствует Горацио, бегают на полусогнутых Розенкранц и Гильденстерн. Но театр отказывается участвовать во времени. Вообще. В спорах времени, драках времени, его похоронах. Он в стороне. И проповедует некое вечное искусство.

В этом искусстве носят «исторические» костюмы и сцену ограничивают черные «каменные» замковые стены (художник -- Михаил Курилко-Рюмин). Все, кому положено, натурально, с мечами. С колосников свисают гобелены (за одним из них спрячется Полоний). В момент решающего монолога позади Гамлета (Николай Лазарев) молча выстраиваются в ряд все жители датского королевства, перед ним сидит покойный папа и укоризненно на него смотрит. Ну чтобы было понятно, быть или не быть. Странствующие актеры патетически-смешны, король властен, королева глуповата, Гамлет не забывает упасть на колени перед стоящей Офелией и воткнуться в нее носом... Если могила, так уж могила -- и Гамлет, и Лаэрт прыгают в открывшийся проем сцены. Если разговор о Йорике, то вот он, череп. Четыре часа подряд. Скука-то какая.

Этот спектакль мог быть поставлен пятьдесят лет назад. Мог быть -- сто. Нет, конечно, сто лет назад вряд ли бы Гамлет мог впервые появляться из прохода в партере, а уезжающий Лаэрт взбегать по амфитеатру к предполагаемому кораблю. Но наверняка они так же широко взмахивали руками в жестах приветствия и прощания, а Офелия сходила с ума так же картинно. Чуть позже, наверное, лет двадцать назад, могли появиться первая и последняя сцены спектакля, когда толпа придворных одинаковыми мелкими аплодисментами приветствует Клавдия, затем -- Фортинбраса. Единственным персонажем в спектакле, выбивающемся из этой «вечной» -- пыльной -- стилистики, оказывается Полоний (Андрей Данилюк). Деловитый такой человечек, с небольшим кругозором, но свое дело знающий, этакий ладненький мелкий начальник, вовсе не злодей, не картонный подлец -- ну вот обязанности у него такие, шустренькие. Замечательна сцена, когда он смотрит выступление бродячих актеров, словно начальник ЖЭКа выбирает ВИА на праздник в микрорайоне. Он единственный живой человек на сцене, но это явно из-за качества актерской игры, а не потому, что таково высказывание режиссера.

А режиссер? Что ж, режиссер... Отказ от слов по поводу настоящего и будущего (ведь пришедший на смену Гамлету Фортинбрас - будущее, и важно, каков он, то есть как смотрит постановщик на мир: бывали Фортинбрасы -- светлые рыцари, бывали -- утверждающиеся фашисты; здесь норвежский властитель никакой, просто функция, произносящая положенные слова) -- тоже высказывание. Дальше -- тишина.