Мстислав Ростропович простил обидчиков (утверждается, что году примерно в 1999 в качестве таковых выступили уже не власти, а простые журналисты) и впервые после неожиданно резкого второго разрыва с местной концертной сценой выступил в Москве -- ради музыки своего учителя Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. В день концерта тому исполнилось бы 100 лет. Между датами рождения учителя и ученика -- 21 год, и музыкальные высказывания Ростроповича, бывшего в зале в 1943 году, когда впервые звучала Восьмая симфония, имеют почти магический вес и смысл.

Музыкант и гражданин (сегодня гражданская позиция Ростроповича звучит несколько тише, но не перестает удивлять) тут служит мостом между эпохами. За первую -- многострадальная, юбилейная, спорная, канонизированная музыка Шостаковича. За вторую, с которой у Ростроповича сложилось не то чтобы очень гладко (сначала он играл на баррикадах Белого дома, потом на Красной площади, потом клал камни в основание храма Христа Спасителя, еще оживлял первую, репрессированную редакцию «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича и осуществлял постановку оперы Сергея Слонимского «Иван Грозный», а потом махнул на все рукой и только изредка поощрительно высказывается в адрес актуальной власти), -- публика, поражающая более пестротой, нежели даже представительностью: были министр культуры Александр Соколов (музыковед по специальности, он выступил с информативным вступительным словом) и Михаил Швыдкой, Иосиф Кобзон и Дима Маликов, Олег Табаков и Игорь Костолевский, Сергей Степашин (он лично преподнес потом букет цветов Ростроповичу) и «аджарский лев» Аслан Абашидзе с охраной. Действующая политическая элита была представлена только профильным министром и главой "Роскультуры", а в ложе узнаваемым было только лицо вдовы композитора Ирины Антоновны Шостакович.

Заграждения на Большой Никитской перед входом во дворик БЗК напоминали о девяностых, когда в Москву начали иногда возвращаться звезды, хотя нынешняя охрана оказалась и прочнее, и вежливее той, какую здесь видели лет десять-пятнадцать тому назад.

Преодолев кордоны, сразу почувствовав праздничный ажиотаж и строгую организацию, публика вовремя успела к началу -- на сцене появился Госоркестр (бывший светлановский по факту, теперь светлановский по названию), который шесть десятилетий назад играл премьеру Восьмой симфонии и чья история не совсем так же, как у Шостаковича или Ростроповича, но тоже весьма драматична.

Когда к оркестру вышел дирижер, публика замерла -- Ростропович был непривычно сдержан, бледен, не ошарашивал обаянием, не говорил приветственных речей. Так он за весь концерт ни разу и не улыбнулся и не поговорил с публикой. После исполнения сначала Первого скрипичного концерта с Виктором Третьяковым, в котором солист был безупречен эмоционально и инструментально, а оркестр осторожен и тих, и потом Восьмой симфонии, в которой яркость и ярость стали тихой медленной фреской, Ростропович все цветы клал к портрету Шостаковича и почтительно ему кланялся. В зале и на сцене царила атмосфера стояния у надгробия -- даже в интерпретациях больше прочего был явственен торжественно строгий дух и стиль.

Оркестр звучал очень прилично, почти без брака, хотя в концерте иногда запаздывал и терял артикуляцию, становясь глуховатым, зато в симфонии группы расстарались (особенно деревянные духовые). Он, очевидно, был очень послушен лаконичному Ростроповичу, который этим вечером не грохотал, не высекал из партитуры искры пафоса, а был молитвенно сдержан. Вся симфония протекла в очень сдержанных темпах -- первая часть легла перед публикой необъятным лирико-философским пластом, финал все истаивал и истаивал, третья часть с ее устрашающе раскручивающимся маховиком воли и задора скорее шла -- спокойно и стройно, кульминации поднимались из тишины горами очень плавно и церемонно. В этом было что-то почтительно ритуальное -- звучал точно произносимый текст, взятый с дистанции собственной печали. Не было бури и натиска, многое успокоилось.

Актуальные споры о музыке Шостаковича (понимать ли ее в тесной «связи с контекстом» или как «чистую музыку» -- странный выбор), актуальные страдания по Ростроповичу («отчего мы так не благодарны!»), все улеглось в эту большую, почти бесконечную, церемониальную, не сверкающую, но глубоко убедительную данность.

Пестрая публика высидела все до конца, и даже телефоны не трезвонили, что по нынешним временам редкость. Эпохи и величины высказали почтение друг к другу. Теперь, во времена национального согласия, нам абсолютно ясно, что почтение прекрасно, что оно есть лучшее из того, что мы можем предложить, все остальное спорно.