В Большом зале Консерватории не открывали второй амфитеатр, но публики было достаточно. И хотя между публикой и музыкантами за неделю установилось определенное психологическое равновесие, удивления и неожиданностей хватило -- даже с избытком.

София Губайдуллина провела с московскими слушателями определенную «разъяснительную» работу. Если оставить в стороне официальные знаки признания и почтения, которые живому классику полагаются «по должности», то с музыкальной точки зрения фестиваль выглядел во многом как экскурсия по «Зазеркалью» классического авангарда. Те, кто прошел хотя бы половину этой экскурсии и пусть невнимательно, но слушал то, что там играли, уже привыкли как к норме к звукам диковинным, странным, булькающим и будоражащим темные слои подсознания. Поэтому когда выяснилось, что на сцене сидит не один струнный оркестр, а два -- как зеркальные звуковые отражения друг друга -- и настроены они в четверть тона, то есть с максимальным попаданием именно в «фальшивый» тон (если измерять звук мерками стандартной классики), -- ничего особенного с залом не произошло.

Но когда флейтист Олег Худяков вышел не с одной, а сразу с четырьмя флейтами -- маленькой игрушечной свистулькой «пикколо», обычной, а также увеличенной альтовой и басовой, вправду напоминающей действующую модель водосточной трубы... Когда он заставил каждый из этих инструментов издавать потусторонние звуки в «Музыке для флейт и струнных», то на галерке (за спиной у восхищенных ценителей) начал раздаваться нервный шепот случайных посетителей Консерватории: «Бредятина...» -- естественная реакция на новизну, пугаться которой Губайдуллина своих верных слушателей постепенно отучила.

Второй экзотический проект шел сразу за первым: тут уже и удивляться было некогда. Тот же набор струнных, поделенный на два зеркально отраженных оркестра; тот же расщепленный звуковой строй в четверть тона, от которого в ушах начинает «двоиться»; тот же дотошный и неистово точный дирижер Петр Мещанинов. Но к ним добавилась японка Казуе Саваи, с шаманской энергией игравшая на трех разных звуковых орудиях. Это были кото, бас-кото и шен: два японских и один китайский инструмент, внешне очень похожие на перевернутую рыбацкую лодку, а по сути отдаленно напоминающие то, что в европейской традиции бродячих музыкантов называлось «цимбалы», в России -- «гусли звончатые», а в Индии сопровождает до сих пор исполнение классической раги, -- струны на резонаторе, издающие ноющий, жестковато-металлический звук. Этот звук организован и расписан Софией Губайдуллиной так, что напоминает в первом приближении тихую перекличку цикад или древесных лягушек. Но по ходу дела, когда Казуе Саваи берет в руки тяжелый контрабасовый смычок и из всех сил дерет им струны, издавая некое подобие «подземного гула», музыка начинает жить своей жизнью, завязывается вполне классическая инструментальная драма, где, однако, нет «положительных» и «отрицательных» персонажей и каждый оркестровый голос по-своему прав. В этой драме событием является не тема, а сам звук: он бывает «живой» или «мертвый», анестезирующий или причиняющий боль, и события идут не подряд, одно за другим, а как во сне -- в непредсказуемом порядке и с «пустотами», чтобы можно было «сверить» каждую новую звуковую находку с тишиной.

Слоистая звуковая масса оркестра то накрывает японские гусли с головой, как пуховым одеялом, то начинает с ними спорить и довольно агрессивно настаивать на своем, то превращается в тяжелые столбы медных аккордов -- символ логичного, но безжизненного порядка. И все это для того, чтобы в конце -- после шикарной, почти романтической бури с завываниями ветра и раскатами грома -- вдруг устало замолчать. Музыка написана так, что отзвук, резонанс этого «щипаного», жесткого голоса длится гораздо дольше, чем сама партитура Губайдуллиной.

Трудно предположить, будет ли таким же долгим и отзвук самого фестиваля Софии Губайдуллиной. По крайней мере, российская публика теперь в курсе того, как пишется новая классика, как выглядит новейшее музыкальное «Зазеркалье», -- и уже не сможет сказать, что она этого не слышала.