В том, что петроградский режиссер Андрей Могучий (он именно петроградский, а не петербургский, тем более не питерский: обдумайте разницу) рано или поздно возьмется за тексты Владимира Сорокина, можно было не сомневаться. Стилистическую безупречность Сорокин возвел в ранг единственного художественного закона. Именно этим он и чудовищен, а вовсе не нагромождениями какашек и пиписек, за которые хватаются (поздно схватились!) недоумки из путинского комсомола. Кристальная ясность слога, существующая сама по себе, вне зависимости от сюжета и цели разговора: как ни верти, а надо признать, что мастерством сопряжения слов Сорокин владеет лучше, чем кто-либо из людей, пишущих сейчас на русском языке. После того как умолк Саша Соколов, это сделалось очевидно до боли. Окружающей нас российской прозе, не говоря уж о драме, свойственна неряшливость. Поскольку у Андрея Могучего, чью театральную судьбу когда-то определила соколовская «Школа для дураков», безалаберно написанные слова вызывают отвращение (тут я его понимаю и весьма сочувствую), у него попросту не осталось выбора.

Спектакль не получился. Думаю, что он и не мог получиться. Дело не в актерах питерского (точнее, новопитерского) «Приюта комедиантов», которые хлипки, но понятливы и вполне способны к игре, дело не в режиссерских приемах, которые, конечно, могли бы быть поинтересней, дело в расхождении задач, находящихся за пределами эстетики. Будучи хорошим читателем, Андрей Могучий не мог не подчинить себя искусно написанному тексту: пленившись словесной тканью, он взял на себя обязательство предъявить публике то, что у автора на уме. А на уме у Сорокина -- ничто, пишущееся именно с маленькой буквы. Не грандиозное «Ничто» немецких романтиков, а самое современное, уютно расползшееся ничто ничтожное со знаком отсутствия качества.

Если говорить коротко и грубо, то сюжет спектакля "He Hamlet" -- саморазрушение жизни, пытающейся выразить себя в речи. Вяло, по необходимости наступающий (матерное слово) всему. В том числе и себе.

Какое там «век вывихнул сустав» -- было бы что вывыхивать! Ни костей, ни хрящей, если верить Сорокину, у текущего века не осталось, одна слякоть. Она противна, лучше без нее. Лучше -- ничто.

На бумаге все это выглядит убедительно. И ход мыслей издавна знаком, и итог размышлений тоже: Not with a bang but a whimper, как же иначе. Не взрывом, но всхлипом, изнеможением жизни, которая сама себе надоела, кончится мир -- как пообещал Элиот, так оно и будет. Но, подчеркнем это трижды, не для всех. Лишь для тех, кто сам о себе говорит: мы полые люди.

А есть и другие, и для них мир кончится по-другому.

В очередной раз я вынужден повторить: бумага терпит все, сцена не все. Рукописи, даже худшие из них, странным образом не горят, люди же горят. Именно это и позволяет надеяться, что мир создан ради людей, а не только ради великолепных рукописей.

Сочинения Сорокина, стилистически превосходные, не имеют и никогда не возымеют театральной судьбы. Их ставили, ставят и будут ставить довольно долго (до середины текущего века -- с гарантией), но актер, которому надо выйти на сцену в качестве любого сорокинского персонажа, сталкивается с пустотой, не имеющей оправдания и не нуждающейся в оправдании. Его личное «делать нечего» на ощупь подтягивается к авторскому «делаю ничто», старается прийтись по мерке, что всегда бесполезно и почти всегда безрадостно, удовлетворяется случайными находками. Как нищий, подбирающий монеты, выпавшие из его собственной шапки.

В спектакле Андрея Могучего нет ни удач, ни неудач: на сцене дежурит податливая плоскость. Актеры -- а что им еще делать? -- были старательны.

Сценография более чем посредственна. Сюжет отсутствует. Описывать нечего. Новая драма продолжает свой бег вприсядку. Автор пьесы улетучился в середине первого действия. Жизнь продолжается. Одним спектаклем больше, одним меньше -- какая разница?

Врете вы все. Большая разница.