Начнем с парадокса, обнаруживающегося немедленно при постановке вопроса про «молодежь». Так получилось, что исследованиями подобного рода пришлось заниматься не раз, но в чем бы ни заключались их частные результаты, они давали один и тот же общий итог. Поначалу он казался парадоксальным, потом все более осмысленным. Итог, который, чуть заостряя, можно сформулировать так: никакой «молодежи» нет. То есть в современном, уже относительно высоко дифференцировавшемся обществе нет такой единой социальной группы, которая отличается особыми механизмами внутренней регуляции, особым поведением, особой организацией, четкими границами, отделяющими ее от других групп.

Разумеется, есть особенности поведения различных возрастных категорий. Но их очень много, и, как показало специально проведенное исследование Левада-центра, невозможно выбрать по внутренним основаниям, по какому из возрастных рубежей сегодня проводить границу «молодежи». И конечно, в массовом сознании продолжают сохраняться остатки архаического деления общества на крупные возрастные классы с их разными правами и обязанностями, статусами и символами. Одним из этих классов и является «молодежь». «Молодой», согласно этим представлениям, означает социально неполноценный -- неполноправный, но и не вполне вменяемый. Что отражается и в бытовом объяснении статусных ограничений: «рано ему, еще молодой», и в бытовом оправдании проступка: «он же еще молодой». Но положение дел, когда человек в молодом возрасте принимает на себя ответственность за корпорацию, сравнимую с иным государством, и ему не отказывают по возрастным мотивам, а потом, когда эта ответственность становится уголовной, он не получает никаких скидок на молодость, говорит, что реальная практика и закон этих древних возрастных разделений не принимают.

Существительное «молодежь» очень редко бывает самоназванием. Чаще всего оно используется для обращения к некоторой воображаемой категории людей со стороны тех, кто себя самого к этой категории не относит. Такие «взрослые» люди и выступают обычно заказчиками исследований «по проблемам молодежи». Причем после «оранжевой революции» на Украине интересует их прежде всего, не собирается ли наша молодежь баловать на площадях.

Так что же показывают на сей счет исследования социологов?

Главный результат: в массовых слоях российской молодежи продолжает сохраняться иммунитет против политики и участия в ней. Продолжает действовать внутренний запрет на участие в общественных (молодежных) организациях. На прямой политическо-полицейский вопрос, выйдет ли молодежь (как масса) на площадь, исследования давали ответ: нет.

Читатель может здесь заметить, что за эти год-два как раз стали заметны молодые лидеры нескольких партий и состоялись некоторые выступления молодежи по политическим поводам. Или что у нас активизировались преступления на расистской почве, совершаемые людьми молодого возраста.

Пошлая фраза об исключениях, подтверждающих правило, здесь к месту. Ее можно пересказать в социологических терминах так: именно потому, что основная масса молодых людей хранит пресловутую политическую пассивность и инертность, маргинальные группы молодежи демонстрируют (как и полагается маргиналам) варианты поведения, нарочито противопоставленные массовым. В данном случае противопоставленные по линии гражданской активности.

Но все это не объясняет, почему, собственно, молодые россияне так пассивны, при том, что их сверстники на Украине, стране со схожей культурой, историей, экономической и политической ситуацией, ведут себя совсем иначе.

Один из ответов может быть дан через известное различение двух вариантов национализма. Вспомним, что украинская молодежь заявила о себе как о политически озабоченной в первый раз отнюдь не на майдане, а за добрых пятнадцать лет до «оранжевой революции». Массовые националистические по характеру студенческие акции за независимость Украины, притом в Киеве, а не во Львове, происходили еще до Беловежских соглашений. В республиках Союза возникал импульс освобождения от центра. Центру же было не от кого освобождаться. (Разве что от роли центра, метрополии, но такое движение никто не назовет национально-освободительным. Борьба с собой в отличие от борьбы с внешним противником не может дать той энергетики, которая способна поднимать массы молодых людей.)

Приведенное объяснение, могут заметить некоторые читатели, не содержит никакой «молодежной специфики». Оно равно применимо ко всем возрастным группам российского населения. Но нам, с нашим выводом об отсутствии такого феномена, как молодежь, это возражение не кажется сильным. Мы со своей стороны скорее пошли бы на дополнение приведенных объяснений доводами, которые предлагает нам действительность последнего времени. А она свидетельствует о подъеме национализма и в России. Это явление теперь уже не отнесешь к маргинальным. Лозунг «Россия для русских», вкладывая в него разное содержание, поддерживает теперь более половины взрослого населения, а в молодых возрастных группах -- и того больше. Русские националисты, как и любые, борются против неких «чужих». Но взгляд со стороны различает случаи, когда борющаяся сторона -- меньшинство, и случаи, когда меньшинство -- это инонациональные чужие, а с ними борются с позиций большинства. Мы в России имеем дело с национализмом второго типа. И если вспомнить об утраченной роли метрополии, то у этого национализма есть отчетливые связи со стремлениями эту роль восстановить.

Но такой национализм, даже становясь массовым явлением, не получает тех социальных оформлений, которые может породить национализм освободительный. Шовинизм большой нации обречен оставаться в формах либо бытовой ксенофобии, либо государственной политики. Он может вывести шайку в подворотню, дивизию в город, но не массу на площадь.