Новоизданная книга Бориса Слуцкого называется «Без поправок...». Формулу эту произнес сам Слуцкий примерно полвека назад. Может, немного позже (большая часть стихов Слуцкого не датирована), что, впрочем, не так уж важно. Всю свою «литературную жизнь» -- с августа 1953 года, когда в «Литературной газете» был напечатан ошеломивший читающую Россию «Памятник», и до срыва в страшную болезнь, случившегося после кончины любимой жены (1977), -- поэт был лишен возможности говорить во весь голос, представал публике словно бы не вполне собой. Да, лучшие из собратьев по цеху и умные читатели умели расслышать настоящего Слуцкого и по легальным публикациям (в которых всегда ощущались недоговоренность и намек на большее), и по не слишком многим, но очень весомым стихам, которые -- волей автора или случайно -- утекли в самиздат, но... Лакирую действительность -- / Исправляю стихи./ Перечесть -- удивительно -- / И смирны, и тихи <...> Чтоб дорога прямая/ Привела их к рублю,/ Я им руки ломаю,/ Я им ноги рублю,/ Выдаю с головою,/ Лакирую и лгу... // Все же кое-что скрою,/ Кое-что сберегу./ Самых сильных и бравых/ Никому не отдам. // Я еще без поправок/ Эту книгу издам!

Не сбылось. Слуцкий и чувствовал, что не сбудется. Хорошо бы, жив пока,/ После смерти можно тоже,/ Чтобы каждая строка/ Вышла, жизнь мою итожа. // Хорошо бы самому/ Лично прочитать все это,/ Ничему и никому/ Не передоверив это. // Можно передоверять,/ Лишь бы люди прочитали,/ Лишь бы все прошло в печать -- / Мелочи все и детали. Возможность быть услышанным хоть когда-нибудь перевешивает жгучую сегодняшнюю боль. Для Слуцкого стихи, спрятанные в столе, словно бы не совсем стихи, поэт, не открывшийся миру сполна, словно бы не совсем поэт. Всякая недоговоренность противоречила его душевному строю.

По мысли Слуцкого, читатель должен знать о нем все. Должен знать (с мелочами и деталями) его полуголодное харьковское детство. Его плебейскую гордость. Его отроческую завороженность революцией -- той, что уже преобразила Россию, и той, что со дня на день восторжествует во всем мире. Его «русское еврейство» (с полновесными ударениями на обоих словах -- вопреки салонному зубоскальству и «добросовестной» демагогии любителей трехгрошовой «определенности»). Его -- с мальчишеских лет и до страшного конца -- ничем не одолимую веру в поэзию. Его войну (здесь любое уточняющее указание прозвучит бестактно и хило). Его ужас возвращения из освобожденной от фашизма Европы домой, где, как выяснилось, вчерашние победители никому не нужны. Его отчаяние послевоенной поры (Не отличался год от года,/ Как гунн от гунна, гот от гота/ Во вшивой сумрачной орде./ Не вспомню, что, когда и где.). Его исцеление стихом (Вновь и вновь кладу земной поклон/ Той, что душу вновь в меня вложила,/ Той, что мне единственным окном/ Изо тьмы на солнышко служила. // Кланяюсь поэзии родной,/ Пребывавшей в черный день со мной.). Его каторжную работу по осмыслению и переосмыслению истории страны и своего в ней участия. Его головокружительные надежды оттепельной поры. Его заблуждения и ошибки, вину и покаяние. Его ужас от ласково душащей современности семидесятых и трагическое сознание собственной неуместности на позднесоветском лживом пиру (Я был в игре. Теперь я вне игры./ Теперь я ваши разгадал кроссворды./ Я требую раскола и развода/ И права удирать в тартарары); его последнюю трагедию... И еще читатель должен знать о той самой роковой нерасслышанности, о том по-некрасовски переживаемом разрыве меж поэтом и народом, мысль о которых постоянно гвоздила Слуцкого, была его неизживаемой мукой.

Слуцкий умер двадцать лет назад -- как раз в ту пору, когда стало «можно». Что ж, предоставленная новыми временами возможность была использована. Уже в перестройку стихи Слуцкого лавиной хлынули на журнальные страницы. Публиковал их Юрий Леонардович Болдырев, исследователь трепетно Слуцкого любивший и истово стремившийся исполнить волю поэта. Итогом его подвижнической работы стало трехтомное собрание сочинений (1991), отыскать которое у букинистов (несмотря на еще «советский», внушительный тираж!) крайне затруднительно. Несколько «догоночных» публикаций появилось в первой половине 90-х. В минувшем году увидели свет две книги, подготовленные старейшим другом Слуцкого Петром Гореликом, -- том прозы «О других и о себе» (М., «Вагриус»), в который вошли очень страшные «Записки о войне», и свод воспоминаний о поэте (СПб., журнал «Нева»; об этих -- без преувеличения событийных -- изданиях читатели нашей газеты были по их выходе оповещены). Кажется, все в порядке. Должное воздано. Тексты распечатаны. Можно успокоиться.

Не получается. Формально Слуцкого никак не назовешь забытым. Кроме воспоминаний, были в последние годы яркие статьи -- и критиков старшего поколения, тех, кто знал его лично (например, Льва Аннинского и Владимира Огнева в февральской «Дружбе народов» за этот год), и более молодых (например, Олега Дарка и Никиты Елисеева). Говорилось и о непреходящей ценности стихов, и о кровной связи Слуцкого с Россией, и о его «двадцативечной» сути, и о значении его поэзии как для распрямления общественного сознания, так и для движения русской поэзии во второй половине минувшего столетия. Эпитет «великий» мелькнул уже не один раз (громких опровержений вроде бы не было). И в вузовских учебниках все чин-чинарем, и в обойму поэтов, с коими надлежит знакомиться школьникам на уроках литературы в одиннадцатом классе, Слуцкий вставлен. А все равно что-то свербит. Не договорено. Не додумано. Не расслышано.

Можно, конечно, сказать, что это общая проблема поэтов позднесоветской эпохи. Что и Тарковского, Самойлова, Левитанского, Жигулина, Соколова, Рубцова читают меньше, чем стоило бы, и зачастую неадекватно. Что, кроме нобелиата Бродского да поющих Окуджавы с Высоцким, все примерно в одинаковом положении. И это будет той самой полуправдой, которая хуже лжи. Не только потому, что если несправедливость распространяется на всех, зло в конкретном случае меньшим не становится, а потворствовать злу, ссылаясь на объективно подлый характер времени и неизбежность «забывчивости», -- позорно. И даже не потому, что все-таки посмертные судьбы у разных поэтов -- разные. Но и потому, что Слуцкому было не додано особенно страшно. Потому что и в безжалостном ХХ веке трагедия была уделом не всякого человека и поэта, а Слуцкому -- выпала. (Напомню: трагедия -- это не тяжелые жизненные обстоятельства; трагедия -- это столкновение личности с безликой, могучей и значимой для личности силой, это внутренний неразрешимый конфликт.) Потому что «глухая слава» и «музейность» объективно противоположны строю его творчества, напряженной мелодии его судьбы, больше того -- прямо им враждебны. Потому что неутихшая боль Слуцкого, его истовый идеализм и самоубийственная трезвость, его стихи и его судьба могут много чему научить именно в наши мутные дни. Потому что русский читатель просто не знает, как много сказал Слуцкий -- для него и про него, сегодняшнего.

Как исправить это положение? Да как и во всех прочих «сложных» случаях. Додумывать. Договаривать. Делать дело. Без поправок. Как сделал его составивший книгу Слуцкого и сопроводивший ее серьезной статьей Лазарь Лазарев.

Конечно, в «лазаревском» томике представлен не «весь Слуцкий»: объем ограничен, у составителя -- свой вкус (любопытны как пересечения, так и расхождения новой книги со сборником «Странная свобода», который составил пять лет назад поэт Олег Хлебников), а полное научное издание поэзии Слуцкого -- дело будущего (судя по всему, весьма трудоемкое и проблемное). Но это -- настоящий Слуцкий. Даже в отсутствие нескольких хрестоматийных стихотворений. Для тех, кто стихи эти сразу вспомнит. А для тех, кто забыл (либо никогда не знал), процитирую невошедшее:

Люди сметки и люди хватки/ Победили людей ума -- / Положили на обе лопатки,/ Наложили сверху дерьма. // Люди сметки, люди смекалки/ Точно знают, где что дают,/ Фигли-мигли и елки-палки/ За хорошее продают. // Люди хватки, люди сноровки/ Знают, где что плохо лежит./ Ежедневно дают уроки,/ Что нам делать и как нам жить. Так нечего их слушать! Ведь тем же Слуцким сказано: Надо думать, а не улыбаться,/ Надо книжки умные читать,/ Надо проверять -- и ушибаться,/ Мнения не слишком почитать. // Мелкие пожизненные хлопоты/ По добыче славы и деньжат/ К жизненному опыту/ Не принадлежат.