Не прошло и месяца со дня открытия в Музее личных коллекций при ГМИИ им. А.С. Пушкина первой персональной экспозиции одного из интереснейших мастеров русской художественной эмиграции Сержа (Сергея Ивановича) Шаршуна, как тот же музей открыл, и снова впервые в современной России, еще одну выставку подобного рода -- великолепного живописца и графика Андре (Андрея Михайловича) Ланского. Как и в прошлый раз, экспозиция позже предстанет перед посетителями Русского музея в Петербурге (этим же музеем выпущена солидная монография-каталог), и как и за месяц до этого, работы для показа предоставили французские собиратели: уже порадовавший нас композициями Шаршуна парижский галерист Бенуа Сапиро и Фонд Андре Ланского, созданный его наследниками.

Имя и искусство Андрея Михайловича Ланского (1902--1976) только с недавних пор и не сразу, а исподволь, постепенно начали отвоевывать достойное место в истории русской живописи ХХ века, той истории, которая полагает условными географические границы и равнодушна к политической целесообразности.

Наследник знатного рода, уроженец Москвы, проведший детство и отрочество в Петербурге (где два года проучился в Императорском пажеском корпусе и начал посещать артистические кабаре, прежде всего «Бродячую собаку» и «Привал комедиантов», где познакомился с несколькими художниками, а сблизился с Сергеем Судейкиным, поразившим юного Ланского сочным колоритом своих картин), первые два послереволюционных года прожил с семьей в не слишком спокойном Киеве. Именно там юный граф Андрей посещал мастерскую знаменитой Александры Экстер, у которой получил бесценные уроки цветовой органичности и композиционной целостности. К сожалению, первые акварели юного художника, созданные в киевский период, не сохранились. Чуть позже Ланской расстался с родителями и в 16 лет вступил добровольцем в Белую армию. С ней же с боями он отступал до Крыма и эвакуировался в Константинополь, а в 1920 году оказался уже в Берлине, где воссоединился с семьей.

Попав впервые в Париж весной 1921 года, Андрей Ланской навсегда остался во Франции. Сразу по приезде 19-летний художник продолжил свое профессиональное образование: он посещал известную академию «Гранд Щомьер» и некоторое время брал частные уроки у своего давнего питерского знакомца Судейкина. С 1923 года Ланской стал участвовать в групповых выставках русских художников, обосновавшихся во французской столице (его соседями по залам были тогда члены группы «Удар»: Х. Сутин, К. Терешкович, О. Цадкин, В. Барт). Ранние парижские работы Андре Ланского можно только условно отнести к фигуративной манере. В пейзажах и бытовых сценках, даже в портретах на самом деле нет и намека на прозаическую фиксацию внешнего подобия -- перед нами красочные акценты и экспрессивные ощущения, поскольку художник интерпретирует и форму, и цвет не предметно, а по-декоративному условно да еще стремится к примитивистскому упрощению и уплощению всех элементов. В этом смысле Ланской весьма органично вписался в «мейнстрим» интернациональной Парижской школы.

Красочная стихия, изначально притягивавшая Ланского в искусстве живописи, нашла наилучшее воплощение в его собственно абстрактном периоде, который начался в конце 30-х годов и продолжался вплоть до кончины художника, упорно работавшего до последнего дня. Поначалу это были гуаши, созданные не без влияния впечатлений от работ Василия Кандинского, а также Пауля Клее, в которых сочетались фигуративные и самодостаточно-геометрические элементы. Постепенно первые стали исчезать, а вторые -- доминировать. Принадлежащие к течению так называемой «мягкой лирической абстракции» крупные и средние живописные полотна и большие гуашевые листы Ланского отличались мощью и насыщенностью красочных акцентов, особой завораживающей ритмической организацией картинной поверхности. При этом каждая из композиций не похожа на другую, а напротив, максимально индивидуализирована, отнюдь не стремясь к «общему знаменателю». Как правило, работы Ланского имеют собственное название, еще больше подчеркивающее самодостаточность каждой вещи, и решены в одном-двух доминирующих тонах (например, «Желтое небо», «Непримиримый красный»», «Мечтательное облако», «Сад мечты», «Композиция на синем», «Прерванная линия, изогнутая линия» и т.д.). Интерпретация лирических живописных абстракций вообще-то достаточно трудна; эволюция важнейших творческих «параметров» (цветового строя, ритма и т.д.), появление композиционных новаций далеко не всегда бесспорно или хотя бы очевидно. Это вечно движущийся, живой процесс, наиболее близкий течению музыкальной мысли. Действительно, музыкальные ассоциации, пожалуй, наиболее уместны при созерцании композиций Ланского, который в таком случае предстает не только «инвентором» той или иной цветовой «мелодии», но и ее аранжировщиком и исполнителем, к тому же склонным к импровизации. В этом смысле Ланской, несомненно, был продолжателем пути Кандинского.

При всей оригинальности цветового строя, которую иные критики выводили из русского, стало быть, стихийно-варварского восприятия красок реального мира, воспитанного с детских лет, абстрактные опыты Ланского вполне вписывались во вторую волну беспредметных поисков 40--60-х -- как европейских, так и заокеанских. Его имя стали включать во все энциклопедии современного искусства, произведения показывались не только во Франции, но и вне ее, например, на самой престижной международной экспозиции современных художников «Документа» (1959), а также в Америке. Художник не переставая искал новые формы выражения. Он то смело вводил в композиции «коллажную составляющую»; то -- в начале 50-х годов -- работал над эскизами абстрактных гобеленов, в том числе для трансокеанского лайнера «Франция»; в конце того же десятилетия и начале следующего Ланской увлекся авторской иллюстрацией и рукотворным изготовлением уникальных книг (самые известные работы -- «Кортеж» и «Дедал» для издателя Пьера Лекура, гоголевские «Записки сумасшедшего» и ветхозаветная Книга Бытия); а с начала 70-х он погрузился в мозаичное дело и вместе с учениками создал несколько монументальных декоративных композиций на фасадах зданий (например, Факультета наук Высшей военной школы в городе Ренн в Бретани).

Нынешняя выставка о долгой и разносторонней творческой жизни Андре Ланского дает, к сожалению, довольно поверхностное представление. На ней, правда, представлены практически все основные этапы его эволюции как художника, но за каждый из них «отвечают» считаные вещи. (Некоторые из них уже демонстрировались на стенде галереи «Минотавр» на Московском салоне изящных искусств два месяца назад). Почти все они расположены на стенах крытого атриума МЛК, зато на галерее третьего этажа впервые в России показан весь цикл оригинальных гуашей (45) к Книге Бытия, датируемый первой половиной 60-х годов (Третьяковская галерея имеет в своем собрании вдвое меньшую серию автолитографий на эту же тему). Свободно парящие в пространстве разноцветных листов фрагменты библейского текста на других гуашах сменяются чисто абстрактными композициями, и в обоих случаях зритель как будто сам становится свидетелем организации первоначального Хаоса с помощью Логоса, то есть Слова (в данном случае произносимого по-французски).

Кстати, о Слове. По-французски оно звучит как mot, что в переносном смысле может означать еще и «афоризм», «крылатое высказывание». И действительно, Ланской оставил немало остроумных и тонких высказываний об искусстве и о своем творчестве. Записанные его близкими и учениками, эти mots от мэтра могут служить лучшим комментарием к произведениям мастера. Поэтому стоит завершить такими его пассажами: «...когда в картине перестанут искать яблоки, деревья и девушек, слово «абстракция» исчезнет. Краска, взятая с палитры, не становится более фигуративной, когда предназначена для изображения цветка, или более абстрактной, когда должна дать жизнь воображаемой форме. Вся тайна и реальность живописи содержится в мазке кисти (и в продлении мазка кистью)». И еще: «Вдохновение не материализуется. Это предрасположение к причастности творению мира. Таким образом, как Бог создал человека по Своему образу и подобию, так и живописец отражает в картине образ своего внутреннего мира. <Поэтому>... в искусстве нет ни начала, ни конца... Если цель достигнута, картина не удалась».