Александр Архангельский родился в 1962 году. Четверть века спустя, в 1987-м, родился Тимофей Архангельский, сын Александра. Александр Архангельский, филолог, ставший сперва литературным критиком, а потом политическим журналистом, решил рассказать ему о том, что происходило в 1962 году. В мире. В стране. В доме. Полная версия книги «1962» будет издана питерской «Амфорой», журнальный вариант напечатан в июльской книжке «Знамени».

Зачем? Ведь студент Тимофей Архангельский изучает ныне в Московском университете вовсе не историю, филологию или журналистское дело, но математику. (И дай бог ему навсегда сохранить любовь к этой науке и верность избранной стезе!) Вкус к историческим разысканиям, приязнь к старым газетам, семейным архивам, выцветшим фотографиям, превратившимся в «памятники» книгам и брошюрам (и тем более умение извлекать из них смыслы) дарованы далеко не каждому; почитание родителей (невозможное -- по крайней мере сейчас -- без понимания логики их судьбы, духа их времени) -- больше, чем исторически изменчивая моральная норма, это одна из десяти заповедей.

Но ведь куда проще было бы рассказать о годе рождения Тимофея. Ведь в 1987 году Архангельский-старший жил, дышал его раскаленным воздухом, чувствовал, как набирает обороты История (и менее склонные к исторической рефлексии люди в тот год это чувствовали). В 1962-м же Архангельского-старшего, считай, и не было. Самые из нас памятливые помнят себя с четырех, редко с трех лет. Какое дело было пребывающему в материнской утробе, а потом в мокрых пеленках Сашеньке до проведенного волей генерала де Голля референдума о независимости Алжира? До суда над Адольфом Эйхманом, прежде отправившим к праотцам миллионы евреев? До расстрела новочеркасских рабочих, в чьем глухом ропоте из-за роста цен на мясо власть почуяла дух русского бунта? До публикации «Одного дня Ивана Денисовича», Карибского кризиса, разгрома, который «дорогой Никита Сергеевич» учинил в Манеже чуть-чуть «не таким» художникам? До Второго Ватиканского собора? Никакого. Но все это определило его судьбу. А значит, и судьбу его сына. Потому об этих-то великих событиях он сейчас сыну и рассказывает.

Разумеется, то уходя далеко назад -- во времена Сталина и Гитлера, то делая рывки в будущее -- в август 1991-го, в октябрь 1993-го... Экскурсы и отступления бесспорно важны, как важно и появление по ходу рассказа трех последних властителей России, которых автору выпало видеть с близкой дистанции. Но все это -- средства, цель -- 1962 год. Читая лекции о временах куда более отдаленных, я иногда напоминаю студентам: Пушкин не мог позвонить по телефону, Толстой не мог, уставившись в телевизор, узнать, что происходит на другом конце России, путешествие из Петербурга в Москву -- это действительно путешествие. Студенты понимающе смеются, но, кажется, до конца не верят. Для того чтобы оценить эру памперсов (и тот переворот в устройстве семьи, который они принесли), надо представить въяве подгузники, постоянное кипячение белья, кухню (хорошо если кухню, а не единственную комнату в коммуналке с не лучшими соседями!), в которой всегда что-то сушится. Для того чтобы понять, как изменил мир Интернет, надо вглядеться в пишущую машинку. Ту самую, благодаря которой мама рассказчика могла кормить сына. Нет, она не самиздат перепечатывала -- этим занимались совсем другие люди. Но, быть может, именно сыну профессиональной машинистки легче войти в величественную и анекдотическую историю множительной техники. Что Архангельский и делает. Так нищенский быт (да, 1962 года автор не помнит, но воздух бедных московских окраин ему пришлось вдыхать и в куда более зрелом возрасте) сопрягается с историей освобождения слова.

Это далеко не единственный пример сопряжения «интимного» и «всеобщего». Сладкий голос Робертино Лоретти лился из всех радиоточек, ценовая реформа (пучок укропа стоит все тот же гривенник, а денег в десять раз меньше) била по всем дырявым карманам, пробуждающаяся Африка в равной мере не волновала всех обычных советских женщин, качающих своих ненаглядных чад в колыбели и шепчущих святое и отчаянное Лишь бы не было войны. И очень мало кто в 1962 году искал дорогу к храму. Это случилось потом. После того как чудаковатый простолюдин, чудом ставший Римским первосвященником Иоанном XXII, удивил весь мир зачем-то организованным Ватиканским собором, освобождающее дыхание которого в свою пору дошло и до Святой Руси.

Книга Архангельского плохо поддается пересказу. Слишком густо она замешена, слишком много рождает ассоциаций (наверно, и субъективных), слишком далека она и от фактографического отчета, и от культурологической концептуальной конструкции. В ней спрятаны и многоходовый семейный роман (как водится, печальный), и ряд «сцен и картин» в физиологическом духе, и исторические фантазии (автор, возможно, услышит упреки за излишнюю вольность при обрисовке исторических персонажей, но он сознательно идет на риск, веря, что психологическое «домысливание» подчас эффективнее верности «молчаливым», замкнутым в себе фактам), и вольное философствование, и попытки заглянуть в тревожное будущее. Но прежде всего -- это разговор с сыном. Искренний. Ответственный. Жизненно необходимый автору. И -- будем надеяться вместе с Архангельским -- адресату.

Ясно, что книга Архангельского написана не только для его сына, которому все эти истории можно было рассказать на кухне. (Да и проговорено там наверняка было немало.) Адресат послания «1962» -- наши дети. Родившиеся в самом начале восьмидесятых (как, к примеру, моя старшая дочь) или уже в двухтысячных (как младший сын Архангельского). Те, для кого сейчас, по гениальной формуле Пастернака, родительские были точно повесть из века Стартов, отдаленней, чем Пушкин, И видится точно во сне. Что ж, во сне можно много увидеть. И из рассказов, как папа был маленьким, многое почерпнуть. Если рассказы эти ведутся на сегодняшнем языке. Если не фетишизируется абсолютная новизна нашего невиданного (та еще невидаль!) времени. Если рассказчик знает, что он обращается к своему сыну, к детям своих друзей, коллег, оппонентов, сопластников. Архангельский это знает. И разделяя его убежденность, я надеюсь, что рано или поздно будет написана такая же сердечная, просветленно-грустная, мужественная и ироничная книга. А какая -- знакомая или незнакомая сейчас -- фамилия украсит ее титул, какой год (восьмидесятый? восемьдесят седьмой? девяносто первый? две тысячи шестой?) станет ее «предметом» (нет -- героем!), не так уж и важно.