Позицию «несущей прозы» в «Новом мире» (№7) занимает фрагмент книги Марка Розовского «Театральный человек». Не знаю, какая часть воспоминаний Розовского осталась за пределами журнала, но напечатанному тексту куда больше к лицу их общее название, ушедшее в мелкий курсив подзаголовка -- «Дело о конокрадстве». Ибо рассказывается здесь о том, как великий режиссер и всевластный хозяин Большого драматического театра Георгий Александрович Товстоногов увел у Розовского задуманный и поставленный им спектакль -- инсценировку толстовского «Холстомера», всемирно прославленную «Историю лошади». Сюжет известный: кто же в те баснословные года не слышал, как Товстоногов «спас» перспективный, но робкий опыт приглашенного режиссера, вдохнул в спектакль могучую энергию, перенес на Большую сцену и превратил в абсолютный шедевр. Розовскому сочувствовали, но с обязательным вы же понимаете... Куда, дескать, дилетанту, всю жизнь работавшему в студийных условиях (да, не по своей вине -- но что ж поделаешь?) супротив гения-мастера! Одно дело придумать, другое -- воплотить. И вообще пусть спасибо скажет, что имя в афише значится... Работала эта модель идеально. Как и в других историях из жизни БДТ. Например, об исчезновении из театра Сергея Юрского. Лез, мол, на рожон, раздражал Романова (был такой персек ленинградского обкома, кандидат в члены ихнего политбюро, попросту говоря, царь, бог и воинский начальник города на Неве). Ну, не жертвовать же ради строптивца-вольнодумца лучшим театром всех времен и народов! И вообще гений -- а если Товстоногов не гений, то кто же он? -- всегда прав.

Ныне о БДТ и Товстоногове написано изрядно. Тем же Юрским. Владимиром Рецептером -- на мой взгляд, замечательно точно и тонко. Да и разговоры в моде совсем иные. Так что угадать общий контур истории, которую рассказывает Розовский, совсем не трудно. Да, обида. Незаживающая. (Кстати, и у Юрского не зажила. И у Рецептера -- сюжет с «Королем Генрихом IV» не тождествен «холстомеровскому», но сходство приметно.) И не отменяющая уверенности обиженного: Товстоногов был гением! Что ж, кто теперь принимает на веру наивное речение Моцарта о гении и злодействе. Наоборот, научно доказано, что крупный художник должен быть эгоистом, деспотом, предателем -- иначе не реализуешься! Тем более в театре, где при любой погоде все тянут одеяло на себя и за выигрышную роль готовы удавить ближнего. И только железная рука гения-деспота способна сдержать эту энтропию и лепить из пакостного матерьяльца шедевр за шедевром. Были же у нас когда-то великие театры, и где они? Что, к примеру, стало с БДТ после смерти Товстоногова? И разве не на эру Товстоногова приходятся звездные часы тех же Юрского, Рецептера (если оставить в стороне его писательскую ипостась), Розовского?

Тут, конечно, можно спорить, но лучше пусть этим занимаются знатоки театра. Я же скажу: если это действительно так, то тем страшнее. Если театр, журнал, научная школа могут плодотворно функционировать лишь под сенью железного (и аморального) вождя, а с его уходом обречены на инерционное бытие либо распад, то позволительно спросить: нет ли вины за «культурным героем» (иначе говоря -- всевластным давилой)? Еще одно мысленное усилие -- и формулируешь: нет уж, лучше без «великих». И становится совсем тошно.

Много лет назад внимал я, мальчишка, разговору взрослых о тогдашней новомирской новинке, повести Юлия Крелина «От мира сего», героем которой был Начальник -- блестящий врач, могучий и безжалостный советский администратор, очень одинокий, точно знающий, что умирает от рака, человек. Один из собеседников, молодой, даровитый и уверенно идущий вперед физик, тогда обронил: В общем, все шефы -- сволочи. Подействовало сильно (сколько лет прошло -- помню!). Подействовало потому, что прежде я не раз слышал (в частности, от изрекшего приговор) похвалы научной состоятельности, порядочности, интеллигентности этого самого шефа. Так вот с тех пор и думаю: неужели все-таки все? И, грешен, каюсь: не могу с этим тезисом согласиться, хотя подтверждений за минувшие тридцать с гаком лет получил предостаточно. Наверно, поэтому и воспоминания Розовского (в которых есть жгучая боль, но нет злобы) прочитал залпом. Нет, я не Товстоногова хочу оправдать. (Хотя -- вопреки привычному и часто бессмысленному речевому клише -- он в этом, по-моему, нуждается.) И призывать к посмертной расправе с «конокрадом» не тянет. И провозглашать затрепанное все сложнее тоже охоты нет. Но ведь действительно: сложнее. И вовсе не в силу «театрально-советской» огласовки этой печальной -- вечной -- истории. Цепляет.

Как цепляют два обычных житейских рассказа Нины Горлановой в той же журнальной книжке (один об одинокой «Акушерочке», другой -- «Ребенок Ксюха» -- о детях, переживающих родительские размолвки). Или повесть Людмилы Агеевой «Дом над озером» («Знамя», №7), материала которой вполне хватило бы на объемный роман. Не стану пересказывать парадоксального сюжета этой, по определению автора, скучной истории; скучно при чтении точно не будет -- будет грустно. К чему нам, впрочем, не привыкать.

Знаменский «Восходитель» Леонида Зорина -- монолог одного из «почти хозяев» жизни, трезвого и целеустремленного эксперта-референта, достойного наследника Молчалина, Растиньяка и Глумова, которому автор не дал имени (а зачем?), но дал возможность выговориться, почти оправдаться, почти возбудить у читателя сочувствие, почти доказать свою правоту. Почти. И тут, как с завоеванием жизненных пространств, только почти. Которое, как известно, не считается. Это-то деликатно и изящно выстроенное почти и цепляет. Крепко.

К сожалению, не могу так сказать о рассказах Александра Снегирева в «Знамени», «новомирских» сочинениях Ильи Кочергина и Андрея Волоса. Профессионально свинченная проза, но не цепляет. Ни кочергинская повесть («Сказать до свидания») о путешествии в алтайскую глушь бабушки и внучки к их непутевому сыну и отцу, который бросил опостылевшую столицу. Ни Волосова энциклопедия расположенных в азбучном порядке баек: «Абхазия», «Анатомия свиньи», «Анекдот» и так далее до «Бутылита»; если двигаться в том же темпе, то, пожалуй, этой «Алфавиты» и на будущий год хватит. Что же до дебютанта (лауреата премии «Дебют 2005»), то его на подвиги благословляет сам Евгений Попов: «Снегирев пытается работать «поверх барьеров» авангардизма, «чернухи», лакировки, самолюбования, макабра, попсы и прочей мути». Оно и видно. Как в «Авиэле», где герой делает обрезание (предварительно доказав свою сомнительную принадлежность народу Израиля), дабы преуспеть по сексуальной части, так и в «Бабушке», где приятель рассказчика, транспортирующий урну с прахом старушки к месту захоронения, затевает бандитско-молодецкое состязание-бодание на дороге с другим хамоватым водителем, в результате чего урна раскалывается, а прах рассыпается по салону машины. «Писать такие короткие реалистические (извините, критики, за выражение) рассказы трудно, но весело». Полагаю, критики отнеслись бы к мэтру с пониманием и без извинений. Что такое «реализм», точно не знает никто, а правота бессмертной песни Высоцкого неколебима: Жираф (Попов) большой -- ему видней!

«Знаменский» конференц-зал посвящен пятидесятилетию ХХ съезда КПСС; это историческое событие обсуждают Михаил Горбачев, Виктор Шейнис, Борис Дубин, Мариэтта Чудакова, Игорь Виноградов и др. В очерке «Памяти одинокой тени» Григорий Померанц рассказывает об Ольге Григорьевне Шатуновской, старой большевичке, прошедшей сталинские лагеря, а в пору «оттепели» принимавшей деятельное участие в расследовании убийства Кирова. Статья Натальи Ивановой об «особенностях национального дискурса в современной литературной критике» называется «Лютые патриоты»: точнее не скажешь.

«Несущая проза» июльского «Знамени» тоже (как и в «Новом мире») non fiction. Это повествование Александра Архангельского «1962 год». Цепляет. О нем -- отдельно.