В Манеже Московский Дом фотографии (при поддержке Sony Cyber-shot) показывает две выставки швейцарских фотографов: «Бальные ночи» Якоба Тюггенера (из коллекции Швейцарского фотографического фонда) и «Эрозия» Ханса Данузера (Фотомузей Винтертура). О швейцарской фотографии у нас толком не известно даже специалистам, а тут сразу два автора -- старый и современный, такой выходит своеобразный фотоликбез. С кураторами обеих выставок -- Мартином Гассером и Урсом Штахелем -- мне удалось пообщаться, расспросив их в подробностях об особенностях художественной жизни Швейцарии. Вроде бы две потрясающие темы -- «гламурный мир великолепных швейцарских балов» в исполнении местного классика ушедшего века и «табуированные сферы постиндустриальной деятельности» в снимках классика современного. С одной стороны -- брызги шампанского, пышные платья с деталями, предназначенными для заинтересованного рассматривания, массивные, но изящные украшения, все эти розочки, тесемочки, цветочные узоры, столь милые женскому сердцу, «бал хризантем», поэзия названий, глазки да лапки, глазки да лапки. А с другой -- в отсеке, куда, впрочем, можно попасть только случайно, запутавшись в замысловатом лабиринте перегородок (такова задумка организаторов), -- наоборот, всякие ужасы: разрезанные трупы, снятая кожа, мрачное повествование о бездушном мире современной науки. Все это должно бы быть интересно, а эмоций, вызванных фотографиями, почему-то ноль. Один пугает, а мне не страшно, другой веселит, а мне никак.

Главный герой, конечно, Якоб Тюггенер. Данузер будет, безусловно, пожиже -- про мрак современной жизни сейчас не снимает только ленивый (и гораздо, чего там греха таить, более талантливо), а вот поэзия аристократического общества прошлого, да еще в таком фотографически выверенном варианте, с пристальным вниманием к фактурам и полутонам -- это интересно. Тюггенер к тому же, пожалуй, самый любопытный швейцарский фотограф 1930-1950-х, но при этом человек-загадка, не основавший своей школы и практически не имевший последователей. Сын литографа, которого отец послал учиться инженерному делу, чтобы тот имел гарантированный кусок хлеба, он выбрал в итоге ровно противоположное направление -- путь художника, снимавшего к тому же нарочито «бесполезные» серии, не приносившие ему ни гроша. Остальные швейцарские фотографы эпохи, включая знаменитого Вальтера Боссхарда, занимались в основном журналистикой и репортерством, а Тюггенер настойчиво следовал пути фотографа-бессребреника, видевшего в фотографии исключительно высокое искусство. Впрочем, свой опыт столкновения с производством он положил в основу проекта «Фабрика» -- того самого, который, говорят, так сильно повлиял на молодого Роберта Франка, тоже уроженца Цюриха. Увлекала его и сельская тематика -- то, что англичане называют милым и совершенно непереводимым словечком countryside, который, оказывается, есть и в Швейцарии. Но все-таки главным делом жизни стала для Тюггенера дотошная хроника светской жизни, точнее, одной из ее сторон -- бальной.

Маниакальное увлечение Тюггенера жизнью швейцарского высшего общества совершенно необъяснимо. Балы он снимал, начиная с тридцатых годов, несколько десятилетий подряд. Шел на жертвы, сам жил очень скромно и даже бедно, иногда голодал, сменил трех жен, не выдерживавших такой жизни, правдами и неправдами пробирался в дорогие гостиницы. По настоянию менеджера одной из них ему пришлось купить фрак -- чтобы гости принимали «за своего». Добро бы потом печатал эти фотографии, чтобы загнать их по спекулятивной цене бульварным газетенкам, как это делали другие. Так нет. Он строго следовал уговору с менеджментом гостиниц -- публиковать или продавать снимки у него не было возможности: в каждом отеле был свой ремесленник, впаривавший высокопоставленной публике отснятое на манер нынешних пляжных фотографов. Его работы опубликованы много позже, в книге «Бальные ночи».

Тюггенер не был ни папарацци, ни критиком социального строя, ни его певцом, ни живописателем порока или инженером человеческих душ, скажем, в духе блистательного Брассая. При этом, как ни странно, ему не откажешь ни в фотографическом таланте, ни в наблюдательности, ни в такте, ни во вкусе. Лица ему удаются не очень, зато привлекают внимание детали и фактуры, мимо которых другой пройдет, не заметив, -- полуувядшие розы на серебряном подносе, как бы говорящие о тщете всего происходящего, руки и шеи, убранные в замысловатую прическу волосы заснувшей на балу молодой женщины, утомленной танцами. Размышляет он и над вечными темами человеческих отношений, внимательно подмечая взгляды в сторону у вроде бы танцующей в тесном объятии пары или властное, чтобы не сказать хищное, прикосновение наманикюренной ручки томного и воздушного создания к безупречно отглаженному рукаву спутника. Как говорится, всюду жизнь, а богатые тоже плачут.

И все же, несмотря на тонко подмеченные черточки характеров и художественно выверенные фрагменты, смотреть на изящно-вяловатые работы Тюггенера откровенно скучно. В них нет жизни, нет сияния, и даже полутона у других бывают гораздо глубже и насыщеннее. Взгляд скользит, и ему почти не за что зацепиться -- никаких бартовских «уколов». Тюггенер не идет дальше какой-то черты, не доходит до точки кипения, как бы стыдливо отступая при любом намеке на слишком сильный жизненный конфликт. Но в самой этой невнятности высказывания, пожалуй, и есть его главное достижение. Потому что Якоб Тюггенер -- один из первых и самых выдающихся фотографических хроникеров пустоты.

Эта пустота пышным цветом распустилась уже потом, после него, будь то в бессмысленных заигрываниях современного искусства с темами смерти и горя или в гламуре светских событий, по поводу которых паразитирующие на них хроникеры глянцевых журналов любят злоупотреблять словами «флер» и «феерия». Недаром организаторы выставки прямо призывали носителей пока еще неотесанной российской светскости учиться вкусу по снимкам швейцарца -- и я даже подозреваю, что выставка будет пользоваться популярностью. Эти явления замкнуты сами на себе, они всего лишь призваны утвердить ту или иную «элиту», а также наивных наблюдателей со стороны в ощущении собственной исключительности. В своем сохранении «морального нейтралитета» Тюггенер удивительным образом совпадает со своими героями. «Мы здесь просто танцуем,-- как будто говорят они,-- и нам нет дела до окружающего мира». Позиция милая и грациозная до тех пор, пока не приходится делать выбор. Герои Тюггенера сделать его, по большей части, так и не смогли, протанцевав всю войну в тех же самых отелях бок о бок с немецкими офицерами, а потом принявшись угрожать фотографу физической расправой, если свидетельства их падения когда-либо увидят свет.