Цикл «Бетховенские академии», растворенный в сезоне и сгустившийся однажды в трехдневном марафоне «Все фортепианные концерты», неординарен не только потому, что величественно-хрестоматийная музыка звучит в заведомо достойном исполнении. Симфонии и концерты Бетховена в зале «Оркестрион» в Новых Черемушках, где помещается немногим более 400 человек, а между оркестром и публикой нет ничего, что символизировало бы традиционную концертную ситуацию «возвышения-отдаления», наполняют акустику места до краев, предлагают слушателю очень своеобразную версию камерности и делают его предельно сопричастным. Сидит слушатель в Черемушках весь с ног до головы в Бетховене, в его ярости и его веселости, в его пышности и нежности, в его слепящей архитектонической ясности и грубоватой буре его шуток и щемящих чувств. Сидит, и нет ему никакой защиты -- ни филармонической возвышенности, ни акустических барьеров. И если вдруг, как, например, в Шестой симфонии, случается гроза, то этот самый слушатель закрывает голову руками и чувствует себя таким мокрым, словно ему на голову вылились все ливни этого лета.

От такого Бетховена нет спасения, тем более что плетневский Российский национальный оркестр выступает здесь таким, каким его редко можно слышать на больших площадках. Он не сдержанно тщательный, вежливый, аккуратный и скупой на форте, а совершенно раскованный, если не сказать распоясанный, он поет во все горло и потрясает откровенными громами. Эффект, производимый этим сочетанием открытого звука и взвинченно-упругих плетневских интерпретаций, ошеломил еще в серии Фортепианных концертов.

Потом, примерно две недели назад, Плетнев продирижировал двумя симфониями -- грациозной Второй и Третьей (той самой, с зачеркнутым посвящением Наполеону). И в этом было столько игрушечности, революции, романтизма и ослепительной то ли пугающей, то ли захватывающей ясности, что концерт показался какой-то перевернутой с ног на голову хрестоматией.

Теперь прозвучали Шестая и Седьмая симфонии, в которых плетневский Бетховен предстал совсем другим. Картины сельской жизни (радость по прибытии в деревню, сцена у ручья, птички, гроза и прочее) приобрели какую-то безудержную импровизационную взвинченность, сумбурность пылкой, необузданной фантазии, пугающей уже не своей стройностью, а своим пылом. Оркестру в этой ситуации было несколько сложнее -- струнные не всегда звучали безупречно, а баланс порой оказывался чуть клочковатым. Но в целом пейзанская живопись обезоруживала своими густыми красками и бурными линиями.

Едва ли не главной интригой вечера могла быть Седьмая симфония с ее хрестоматийным мраком Второй части. Плетнев, этот непревзойденный мастер медленных частей, из которых умеет доставать невиданные до сих пор глубины леденящей красоты и пронзительной онемелости, мог, возможно, сделать из этой части что-то невообразимое. Но в этот вечер у него что-то совсем другое было в голове. Как говорят очевидцы, на репетиции он предложил оркестру три варианта оркестрового поведения в этой музыке: хоронить, танцевать и петь. И на концерте выбрал третий, в некотором смысле промежуточный. Как-то ему было не до церемоний, и похоронный марш, равно как церемониальный танец, ему оказались не близки. Пение было простодушным и оголило не только внутреннюю подвижность Второй части, но и некоторую ее истерику.

Отпев благополучно эту хрестоматийно-грузную музыку, оркестр снова принялся за дело -- главное дело этого вечера: кружить голову, греметь, топтаться, похохатывать и ошеломлять. Финал Седьмой симфонии был просто головокружительным.

Это странное ощущение музыки, когда видишь, что половина оркестра улыбается и чуть ли не пританцовывает с инструментами в руках, не просто редкость, а приятная редкость. В случаях аунтентизма о таком говорят «играли как рок-музыку». Но тут была не рок-музыка -- тут были мазурки вперемешку с камаринскими. Играли как Бетховена, получая от него несусветное наслаждение. Духовые творили чудеса, низкие струнные делали невозможное, скрипки успевали, и литаврист Александр Суворов на заднем плане царил как тайный император этого всего разнузданного веселья.

Плетнев, кажется, должен был остаться доволен. В том числе тем, с каким блеском в пух и прах разбил представления о самом себе как о певце сдержанности и сумраков.