Писать про Чюрлениса -- вспоминать свое детство. Конец 70-х годов. Красивый, по-европейски буржуазный город Каунас, куда привезла меня моя тетушка. Узкие улочки. Красная кирпичная готика. Дом с застекленными балконами, которым до войны владел ее отец (потом, естественно, русские захватчики собственность отобрали). «А теперь, -- торопит тетушка, -- идем в музей Чюрлениса». Из Каунаса я уезжала с подарочным набором открыток. Такой набор был, наверное, в каждой интеллигентской московской квартире.

В отличие от Ильи Глазунова, которого тогда (как, впрочем, и сейчас) любил народ, на Чюрлениса западала именно советская интеллигенция. Собственно, открыли его шестидесятники, увидев в картинах недоступные, а потому столь желанные мистицизм и символизм. Воспитанные на репродукциях Шишкина и Айвазовского из школьных учебников, утомленные однообразными изображениями доярок и механизаторов, не очень вхожие в узкие круги неофициального искусства, они -- интеллигенты 60-х -- обладали вполне дурным, точнее, никаким художественным вкусом. Но этот вкус -- к Чюрленису или к Сальвадору Дали -- передали по наследству. За неимением под рукой Дали и Чюрлениса в Москве потом ходили на «Грузинку» -- крошечный выставочный зал, в котором разрешали выставлять советский сюрреализм. Туда стояли многочасовые очереди желающих приобщиться к неведомому и таинственному миру искусства.

Все это было. А еще -- мода на Прибалтику, куда каждое лето на отдых выезжала московская интеллигенция. А там чего только не было! Рустическая мебель (наша тогдашняя «Икеа»). Паласы ручной работы. Ликер «Старый Таллин». Ресторанчики на каждом шагу, где салаты почему-то подавали в бокалах. Разрешенное «западное» искусство. Янтарь. Надписи на иностранных языках. Вербы. Анне Вески и Тынис Мяги. Дома отдыха в Паланге, Пярну и Юрмале (смешные названия Дзинтари и Дубулты вызывали странные, неполиткорректные ассоциации). Донатас Банионис с голосом Шурика. Горячие эстонские парни, с трудом изъясняющиеся по-русски и обязательно, когда спрашиваешь на улице дорогу, направляющие в противоположную сторону. И Чюрленис, чье имя -- Микалоюс Константинас -- никто не знал, потому что выговорить не мог.

Вспоминать все это странно и смешно. Открытки, купленные в музее Чюрлениса, я давно выбросила. Вербы покрылись книжной пылью. Анне Вески видела недавно по телевизору в «СВ-шоу» -- заметно пополнела. Чтобы поехать в Юрмалу, нужна виза. Искусство вроде чюрленисовского (или «грузинского») теперь продается на Арбате и у Дома художника на Крымском валу. Но в новых книгах о символизме непременно есть репродукции картин Чюрлениса. И два абзаца текста.

В этих двух абзацах написано про то, что он был представителем северного модерна и национального романтизма, что активно участвовал в петербургской художественной жизни (даже выставлялся на выставках «Мира искусства»), что писал в графической манере, в основном пастелью и темперой, что, поскольку был музыкантом (правда, специалисты по музыке говорят, что его симфонии очень унылы), всегда стремился к синтезу искусств и писал свои картины по законам музыки (отсюда их названия: «Весенняя соната», «Соната солнца», «Морская соната», «Соната ужа», «Соната пирамид» и так далее до бесконечности), что в конце жизни заболел душевной болезнью (прямо как Врубель) и рано умер (в возрасте 36 лет). Вот, собственно, и все.

А что еще писать про эту красотищу, которую, как теперь стало ясно, иначе как слащаво-салонным символизмом не назовешь, на которую нельзя смотреть, а то заплачешь, и которая останется постоянным напоминанием об ошибках нашего счастливого детства.