Сборник «Колмогоров в воспоминаниях учеников» (М., МЦНМО) является расширенным и переработанным изданием книги, выпущенной в 1993-м к девяностолетию великого ученого, быстро ставшей библиографической редкостью и, как кажется, не получившей должного резонанса за пределами профессиональной среды. Последнее обстоятельство весьма огорчительно. Да, математика -- сфера закрытая для непосвященных, а иные научные идеи академика Андрея Николаевича Колмогорова (1903--1987) способны оценить редкие специалисты. Если верить мемуаристам (а тут меж очень несхожими авторами воспоминаний противоречий нет), то иные мысли Колмогорова по-настоящему до сих пор недоступны никому. Это, однако, не отменяет необходимости (смею предположить -- общественной) осмысления личности Колмогорова, судьбы и жизненного дела ученого, его места не только в истории науки, но и в истории русского ХХ века.

Один из разделов мемуара профессора В.А. Успенского называется «Колмогоров как чудо». Думаю, формула эта могла бы стоять и на обложке сборника. Ибо именно о чуде, сознательно или бессознательно, рассказывают все мемуаристы -- вне зависимости от того, посвящены их очерки только Колмогорову-математику (и соответственно испещрены недоступными гуманитарию формулами) или повествуют еще и о широчайшем круге его «других» научных интересов (от стиховедения до океанологии), органическом существовании в пространстве мировой культуры (любви к музыке, поэзии, живописи), отношениях с коллегами и учениками, педагогическом служении (в котором, кажется, реализовывался скрытый, но мощный общественный темперамент -- напомню, что по инициативе Колмогорова была основана школа-интернат для талантливых провинциалов, пристанище потенциальных Ломоносовых ХХ века), атмосфере колмогоровского загородного дома или спортивных страстях ученого, бывшего, кроме прочего, неутомимым лыжником и пловцом.

Итак, было чудо, а чудо непостижимо по определению. Но чудеса не по шаблону устроены. Колмогоров был не только великим математиком -- широта его интересов и духовный масштаб не менее важны, чем непосредственная гениальность, а разомкнутость существования ученого, сказывающаяся и в верности учителям, и в необходимости постоянных контактов с учениками, превращающимися в коллег, и в энергии строителя различных научных институций, куда как далека от романтической легенды об одиноком избраннике небес. Конечно, зримая коммуникабельность не отменяет внутреннего одиночества, но и экстравертность Колмогорова не может быть сочтена простой случайностью. (Здесь вспоминается прежде всего Пастернак, сходство Колмогорова с которым -- и внешнее, и глубинное -- отмечают несколько мемуаристов; но, быть может, еще важнее вспомнить о Пушкине.) Личность потому и личность, что не выводится из «предложенных обстоятельств», но и взаимодействие с ними (подчас трагическое) со счетов не сбросишь.

Колмогоров стремился жить полной жизнью и насыщать окружающую его жизнь смыслом в условиях советской -- квазиимперской -- системы. Он был строителем, несмотря ни на что. Список из 19 академиков и членов-корреспондентов, 47 докторов и кандидатов -- «прямых учеников» Колмогорова -- безусловно впечатляет. Список научных и учебных организмов, немыслимых без Колмогорова, впечатлил бы еще больше. (Здесь надо обратить внимание на очерк Н.Г. Химченко (Рычковой) «А еще была у Колмогорова кафедра», посвященный кафедре теории вероятностей мехмата МГУ, не единственной из возглавлявшихся Колмогоровым, но, кажется, особенно для него значимой.) Не говоря уж о списке научных задач, к решению которых Колмогоров имел прямое отношение. Все это было. Но не в одном мемуаре читаем мы и о другом -- о препонах, чинимых ученым, для одоления которых порой не хватало влияния Колмогорова и его единомышленников (в том числе весьма статусных и влиятельных); об ослаблении и омертвении некогда замечательных научных организаций; о нереализованных проектах. Речь идет о тех самых советских временах, когда государство неустанно -- во всех смыслах -- опекало науку. Эти времена многими вспоминаются ностальгически, но зададимся простым вопросом: можно ли было «развалить» действительно крепкую и дееспособную систему, какой издали видится подсоветское научное сообщество?

Спросят: при чем тут Колмогоров? Он ли -- как и многие другие выдающиеся ученые советской поры -- не заботился о сбережении традиций, поддержании здоровой атмосферы в науке, сопряжении науки с культурой (и приобщении к культуре -- а не только к изящным искусствам -- узких профессионалов), формировании смены? Он ли не понимал, значения науки и значения человеческой личности? Он ли не был строителем? В том и дело, что заботился, понимал, был -- самим присутствием своим, меняя воздух времени, заставляя общество ценить знание и мысль. Этот-то опыт и должен быть сейчас обдуман -- не упакован в благоуханную легенду, не превращен в набор ритуальных клятв верности, не отодвинут с высокомерной иронией в сторону, а именно обдуман. При свете как истории России ХХ века, так и ее новейшего периода. Потому и сборник воспоминаний, составленный А.Н. Ширяевым, кажется мне обращенным отнюдь не только к математикам.

«Опыт биографии» Феликса Светова (М., общество «Мемориал»; «Звенья») издан в России впервые. Книга эта была написана на рубеже 1960--1970-х, а напечатана в Париже 1985 году, когда автор -- Феликс Григорьевич Светов (1927--2002) сидел в тюрьме, откуда отправился в ссылку. Светов назвал «Опыт биографии» романом, вероятно, имея в виду «роман воспитания». Воспитывался же не только герой-рассказчик, сын «врага народа», большевика, ставшего историком и закономерно сгинувшего в дни большого террора, но и все его поколение: первая книга «Опыта...» называется «Замерзшие», вторая -- «Оттаявшие». Воспитываются по-разному -- один из главных мотивов повествования Светова расхождение людей, когда-то очень близких, но выбравших разные дороги. Они вместе замерзали в сталинском царстве и вместе оттаивали в оттепель -- а потом пришлось выбирать. Светов был одним из самых приметных авторов «Нового мира» -- наверно, самые грустные и жесткие страницы его «Опыта...» посвящены журналу Твардовского, оплоту «легальной оппозиции», глубинное расхождение с которой определило дальнейший путь писателя.

Светов был человеком горячим и увлекающимся (что хорошо видно буквально в каждом «личном» эпизоде «Опыта...»), но не менее важно, что он был человеком, верящим в существование истины. Его инвективы «Новому миру» или театру «Современник» были столь страстны (кто-то не без основания скажет: «пристрастны», но пусть это буду не я) именно потому, что спор шел со вчерашними единомышленниками. Он напряженно искал нравственно-духовные ориентиры, а обретя их в христианстве, не мог жить по допустимой «либеральной» норме.

Историк русского самосознания второй половины ХХ века без «Опыта биографии» не обойдется, хотя, разумеется, будет читать его «критически». Но сегодняшнее переиздание этой очень искренней, обаятельной и печальной книги рассчитано все же не только на историков. Обстоятельства меняются, а вопрос о человеческой свободе остается. Герои и праведники (впрочем, как и палачи с конформистами) превращаются в персонажей учебника или легенды, а проблема выбора вновь стучится в дверь. Быть может, если бы мы последние двадцать лет серьезнее обдумывали свое прошлое, наше настоящее выглядело бы иначе.