Московский Пасхальный фестиваль начался так, как все привыкли за пять лет существования проекта, -- пылко, бурно, витиевато и парадно. На открытии звучали Римский-Корсаков и Стравинский в возбужденно-живописной, очень идущей Мариинскому оркестру и очень нравящейся публике гергиевской манере.

Продолжался он традиционно масштабно: 18 городов, симфонические и хоровые программы, выехавшие из Москвы в регионы. По пути -- едва ли не отдельный фестиваль в Киеве с сомнительным, поспешно выбранным названием «Киевская Русь». Шестичасовые перелеты, на тяжесть которых Гергиев сетовал на краткой итоговой пресс-конференции.

Обладатель «Грэмми» за запись всех фортепианных концертов Бартока Ефим Бронфман на ура отыграл Второй концерт Бартока (это произведение, как, впрочем, и остальной Барток, звучит вызывающе редко, и сам факт его качественного исполнения эффектен). Молодой поляк, победитель Конкурса имени Шопена в Варшаве Рафал Блехач нежно и не слезливо сыграл концерт Шопена, так что почти уверенно чувствовавшему себя в бартоковских нагромождениях Мариинскому оркестру пришлось постараться, чтобы продемонстрировать нежность и мягкость. (Эксперты шутили: «Так асфальтоукладочный каток пытается танцевать вальс»; но все отмечали поэтичность и свежесть интерпретации.)

Убедительны были центральные события: «Нос» Шостаковича в концертном исполнении (см. «Время новостей» от 27 апреля) и третий акт вагнеровской «Валькирии» с превосходным уэльским бас-баритоном Брином Терфелем в партии Вотана, Ольгой Сергеевой -- Брунгильдой, Валерией Стенькиной -- Зиглиндой и еще восемью валькириями, прилетевшими ради такого случая из Петербурга. Публика была поражена обаянием и вокалом действующей звезды мировой оперной сцены, к тому же на сцене составился отменный ансамбль, в котором мариинские примы не уступали внимательному звездному партнеру.

В привычной грандиозно-ажитированной манере звучали некоторые симфонические вершины. Так ударно во всех смыслах прозвучала сюита из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта», чуть шероховато по балансу, несколько более крупным помолом, чем хотелось бы, но в целом мрачно, живописно и величественно. Жаль, краски этого Прокофьева, как, впрочем, и Бартока, напоминали по нюансам темные краски Шостаковича. Но, может, в том была не инерция, а, наоборот, смысл? Ведь Гергиев специально начинил программу фестиваля, посвященного столетию Шостаковича, музыкой его современников.

Но, предсказуемо начавшись и продолжаясь, Пятый Пасхальный не совсем обычно закончился -- строго, тихо, содержательно, без торжественных речей и ударного пафоса. И особенно удивительно прозвучала даже не сюита из оттепельной оперетты Шостаковича «Москва--Черемушки». Сильнее всего поразила воображение Девятая симфония (1946) -- одна из самых камерных, непомпезных и репертуарных. Она звучала тонко и сдержанно, в ней были грустная игривость, растерянность победного торжества, сарказм и опасения. И феерическое соло фагота было также хорошо, как все течение формы, -- непретенциозно лаконичное сначала и какое-то смущенно-растерянное в конце. В той же программе прозвучал Первый скрипичный концерт Шостаковича с Вадимом Репиным, исполненный со всей возможной взрослостью, мастерством и трепетностью.

Днем раньше и Десятая Шостаковича (наоборот, одна из самых масштабных) тоже произвела довольно сильное впечатление. В ней было больше традиционной мариинской мощи, но та же внимательная строгость интерпретации отличала ее от многих исполнений Шостаковича. На пресс-конференции, где усталый Гергиев, по сути, ничего не сказал, кроме того, что «может, надо сократить немного и программу Пасхального, и вдруг да я буду тоже, как другие, два раза в год играть в России, и все будут говорить: вот великий музыкант», он все же чуть приоткрыл секрет своих отношений с Шостаковичем. «Его надо играть так, чтобы не думать, где там про усы Сталина или Гитлера, а просто как чистую музыку, как Моцарта. Он сам строил вокруг себя храм из своей музыки, независимо от того, что творилось снаружи». Именно такой, вдруг омузыкаленный, очищенный от собственного контекста Шостакович, такой, что течение партитуры становилось отчетливым, со всем ее многословием, со странной инерцией внутри весьма своеобразной музыкальной архитектуры, оказался едва ли не самым удивительным и дорогим фестивальным событием.

Нельзя так сказать о другом юбиляре -- моцартовские «Реквием» и «Коронационная месса» в исполнении очень хорошего Камерного хора Шведского радио, среднего Таллинского камерного оркестра, хорового дирижера Фредрика Мальмберга и среднего уровня солистов заставили вспомнить о прошлых гастролерах Пасхального фестиваля, проводившего на редкость эффектную аутентистскую политику, и пожалеть о спаде этого направления. Хотя хоровое мастерство заставило оценить работу моцартовского наследника Зюсмайера, а оркестровые репертуарные взгляды обернулись для местной публики знакомством с неизвестной музыкой «шведского Моцарта» Йозефа Крауса, этого было недостаточно, чтобы сам Моцарт открылся с неожиданной стороны.

Планов на следующий Пасхальный фестиваль Гергиев не открыл. Зато известно, что его планы относительно Шостаковича далеко не исчерпаны. Летом он планирует тщательно и подробно ознакомить с симфоническим творчеством Шостаковича Лондон, и, судя по московским концертам, это будет не шапочное знакомство.