Фестиваль NET устроил акцию -- обменные гастроли двух режиссеров, российского и латышского. Они почти ровесники, оба работают с современной литературой, переосмысливают классику, оба активны, продуктивны, имеют репутацию авангардистов и приколистов. Кирилл Серебренников везет в Ригу «Пластилин», «Изображая жертву» и «Голую пионерку», а Алвис Херманис во время первомайских праздников показал в Москве «Долгую жизнь» и «Лед» по роману Владимира Сорокина в исполнении актеров своего Нового рижского театра (генеральный спонсор гастролей -- Рижский банк AB.LV, при поддержке компании Snow Queen).

Впервые в Москву этот театр приезжал в 1999 году со спектаклем «Поезд-призрак». Но запомнился он москвичам после «Ревизора», привезенного фестивалями «Балтийский дом» и NET. В этом спектакле действие происходило в пропахшей подливой советской столовой, Сквозник-Дмухановский был ее директором, а все остальные -- посетителями или работниками, и появление там ревизора оказывалось столь же объяснимым и грозным, что и для уездного города в гоголевские времена.

На этот раз Новый рижский театр показал два совсем разных произведения, продемонстрировав, что его создатель сохраняет изобретательность и свежий взгляд на вещи при любых обстоятельствах.

Спектакль «Долгая жизнь» сочинен театром, у него нет текста, его участники только кряхтят, кашляют, ворчат и поют. На сцене -- коммуналка в разрезе, три комнаты, туалет и кухня. Живущие здесь две семейные пары и одинокий холостяк безнадежно стары. Начинается спектакль с раннего утра, когда под аккомпанемент самопроизвольно пробудившейся радиоточки обитатели квартиры просыпаются, с трудом поднимаются с кроватей и включаются в привычный ход ежедневной жизни -- умывание, прием лекарств, завтрак, а заканчивается, когда они под неизбежные и обязательные телевизионные новости ложатся спать. Стариков играют молодые актеры без всякого грима, с физиологической точностью воспроизводящие затрудненные движения согнутого недугами тела. В центральной комнате живет дружная пара совсем больных, едва двигающихся супругов, она, чуть более подвижная, делает ему уколы, наливает чай, выносит ведро и изо всех слабых сил палкой бьет мужа по не разгибающемуся без этой операции колену. Оба плохо видят и с трудом ходят. Их попытка съездить на кладбище на могилу дочери -- как долго они одеваются, упаковывают в сумку лопатки и грабельки, заворачивают в целлофан два цветочка -- кончается ничем, старик валится в кресло, старуха с испугом всматривается в него: спит? умер?

Вторая пара, что с художественными запросами -- у них в комнате висит портрет Хемингуэя и «Незнакомка» Крамского, а старик развлекается выжиганием по дереву и фотографированием, -- пошустрей, но со здравым умом у них проблем, пожалуй, побольше. Она хранит туалетную бумагу под подушкой, он все норовит залезть на шкаф, чтобы покрасить потолок, и застревает наверху, не имея сил спуститься... Жизнь стариков, с ужасающими, но абсолютно узнаваемыми и полностью отражающими характер владельцев бытовыми подробностями, воссоздана в спектакле почти натуралистично: все перемещения в заставленных, тесных от вещей комнатках происходят одновременно, на кухне в баке кипит белье, на плите жарится салака, в санузле происходит все, что там положено производить -- от собирания мочи для анализа до развешивания белья. Но постепенно степень натурализма меняется, гротеска и преувеличения становится все больше, собравшиеся на день рождения одного из соседей старики играют в прятки, и уже не понятно, идет ли речь о невзгодах заброшенной старости, или перед нами метафора нашей общей человечьей судьбы, в которой мы, страдающие и по сути бессильные, все-таки находим свои радости, любим и жалеем друг друга, то есть чувствуем, то есть живем. И в этой жизни есть смысл, как бы жестоко она с нами ни обходилась.

Совсем другим предстал театр в спектакле «Лед. Коллективное чтение книги с помощью воображения в Риге». Выбранное для этого представления пространство -- дело происходило в галерее Александра Якута, что разместилась в газгольдерной башне на территории завода «Арма», -- представляло среду модную, агрессивную и модернистскую. Огромные фотографии окаймляли зрительный зал и накрытую белой клеенкой сцену-арену, на которой из декораций были только стулья, столы и прозрачная ванна с водой, куда прямо в одежде время от времени погружаются персонажи. Рижане таки прочитали роман «Лед» почти без купюр, затратив на это более трех с половиной часов. Чтение сопровождалось показом отдельных сцен, разыгранных актерами в условной манере. Например, пробивание грудины ледяным молотом: один исполнитель корчился на полу, держа руки сцепленными за спиной, двое других сидели у него на ногах и голове, четвертый в это время что есть силы бил двухлитровым пластиковым баллоном по полу. Пробудившиеся сердце отзывалось глухим звуком, добытым при помощи пустых пакетов из-под сока, а разговор сердец -- змеящимися канатами, каждый из которых за концы держали двое артистов.

Для большей убедительности зрителям раздают альбомы с фотографиями тех же сцен, но в реальной обстановке (особо рискованные позиции, впрочем, нарисованы в манере комикса).

Очевидно, что Херманису доставляет особое удовольствие находить сценические эквиваленты для самых дерзких и непредставимых описаний в романе Сорокина. При этом на сцене не происходит ничего ужасного -- все в рамках приличия, всему найдена форма, передающая эмоциональный накал ситуации, но не переступающая рамок дозволенного. Эта формальная задача способна сама собой доставить удовольствие и зрителю, и исполнителям -- интересно же, например, виртуозно и почти натурально воспроизвести на сцене половой акт, при том, что партнеры не только не раздеваются, но и не прикасаются друг к другу... Даже физиологическое хулиганство Сорокина, нагнетающего отвращение обилием натуралистических подробностей, Херманис переводит на сценический язык -- так в сцене допроса все участники грызут лимоны, куски которых швыряют на сцену...

Ерническая патетика романа отражена нарочитым серьезом происходящего, тут уж никакого стеба -- объятия сжимают до судорог, и этим как раз и подчеркивается вся абсурдность текста, его готовая к цитатам гладкость, его пафосное шутовство. Когда в романе дело доходит до эпилога с победной реляцией о торжестве маркетинговой сети «говорящих сердцем», участники спектакля надевают коньки -- «Лед» все-таки -- и имитируют размашистые движения фигуристов. А на самый финал припасена изящная метафора: в темноте со всех сторон арены фейерверком летят искры -- эффект достигается при помощи точильных станков, к камням которых актеры приставляют те же коньки. Игра в сценическую иллюстрацию к тексту оборачивается странным образом и насмешкой над романом, и увлечением его надрывно-лукавой фактурой.

Приняты спектакли в Москве были по-разному. Если «Долгая жизнь», показанная на малой сцене театра Моссовета, вызвала бурные овации и крики «браво», то на «Лед» реагировали сдержанней, а некоторая часть публики и вовсе покинула спектакль в антракте. Возможно, дело в непривычной для занятой московской публики длине зрелища или в пониженной температуре не отапливаемого помещения, но скорее всего основная причина -- в отсутствии театрального любопытства. Наш зритель не любит спектакли, в которых ему некому сопереживать. Интересоваться собственно языком искусства, то есть тем, на чем основан сам принцип европейского театрального эксперимента, у нас не принято. Кажется скучным. Кроме того, небрезгливые в жизни, наши зрители очень строго следят за чистотой искусства, с негодованием отвергая любые «антисанитарные» его проявления.

Алвис Херманис, выросший в Советском Союзе, а ныне ставший популярным европейским режиссером, считает, что в «России есть свой, особый театральный контекст, который почти не пересекается с западным пониманием театра». Его это не удручает: «страна с 11 временными зонами может позволить себе не смотреть по сторонам». Может-то она может, но хуже от этого только ей. Ведь те времена, когда Россия смотрела по сторонам, до сих пор носят название золотого и серебряного веков русской культуры, и именно благодаря этим временам на культурной карте мира нашему отечеству до сих пор отведено вполне почетное место.

Что же касается Нового рижского театра, то его внимание к «двум большим театральным традициям -- русской и немецкой» уже сегодня обеспечивает ему большой выигрыш. Ну и конечно, нужно учесть субъективный фактор: режиссер Алвис Херманис просто очень талантлив.