Представлять поэта и современного художника Дмитрия Пригова незачем: не потому, что все знают, а потому, что знают все, кому надо, а кому не надо -- лучше не забивать себе голову. Число его читателей и почитателей примерно равно числу написанных им стихотворений (пару лет назад последнее перевалило за 10 тысяч): продвинутая столичная публика да несколько десятков славистов. Для них и вышла книжка «Говорит Дмитрий Александрович Пригов» (Москва, «О. Г. И.», 2001), представляющая собой намеренно не приглаженную стенограмму долгих бесед поэта с Ириной Балабановой.

«Вся литературная публика до сих пор принимает их (приговские стихи. -- Ред.) как такие шутки, -- жалуется Пригов, -- ну, милицанер, ну, Рейган. А че, смешно». Действительно, было смешно, а кое-что смешно и до сих пор. Но Пригов озабочен другим: «дискурсы», «цитации», «постмодернизм». Всяк художник себя объяснить должен, как он, например.

«Дикая нечеловеческая интенсивность», свойственная самой раскрученной фигуре московского концептуализма, вызывает уже не любопытство, но уважение. Вот и книжечка получилась не то чтоб интересная, но какая-то внушительная, несмотря на мягкую обложку. Ценность ее -- не в рассказах о среде альтернативного искусства второй половины 70-х -- середины 80-х. Как раз всяческих забавных историй, примет времени, баек и тому подобной чепухи в ней почти нет. Страницы о непонятливых литературных критиках и современных голливудских фильмах тоже можно смело пропускать. Даже рассказы о работе на ЗИЛе и исключении из Строгановки с последующим восстановлением по велению партначальства не стали поводом для красочной буффонады. Зато во всем чувствуется усилие самого высказывания, которое расскажет нам о закате советской эпохи больше, чем смачные подробности.

Концептуальное искусство в его российском варианте укладывается в триаду: разговор -- язык -- пустота. Для Пригова и его круга художников, литераторов, философов (Лев Рубинштейн, Борис Орлов, Эрик Булатов, Борис Гройс и другие) разговор стал усилием дифференциации, позволившей им выйти за пределы противостояния советского и антисоветского искусства. Разработанный в процессе этого многолетнего разговора язык стал своего рода стеклянным куполом (наподобие тех, что в фантастических романах устанавливали над городами будущего), который позволил хоть как-то уравнять давление внутри своего круга с давлением извне. Опыт создания, конструирования такого языка научил их не относиться к высказыванию, в том числе и своему собственному, слишком серьезно. А метафизическая пустота, проглядывавшая за линялыми декорациями усталой позднесоветской эпохи, дала основание Борису Гройсу назвать московский концептуализм романтическим -- не сводящимся к языковому релятивизму.

Вот эта пустота в разговорах Пригова -- главное. Он не рассказывает о себе -- он продолжает когда-то начатую титаническую работу заклинания окружающей действительности. Вопреки постмодернистским максимам мы присутствуем не при смерти автора, а при его мучительных родах, в процессе которых сам же он и выполняет функции повивальной бабки.

Правда, разговоры уже не те. Все эти «дискурсы» и «цитации» звучат в устах Пригова довольно забавно. Да и сам он жалуется на отсутствие собеседников (с Балабановой, впрочем, ему повезло). Отличие между разговорами тогдашними и теперешними он прекрасно понимает и блистательно формулирует: «Тогда разговоры носили другой характер, потому что это было единственное место, где можно было все обсудить. Поэтому невозможно было, их не договорив, убежать». Сейчас возможно. Но с таким собеседником -- не стоит.