Оно случилось. Миндаугас Карбаускис, который, казалось, давно повесил над входом в свой театральный дом вывеску Memento mori, поставил веселый, легкий, отчасти даже легкомысленный спектакль. Оказалось, что веселое настроение режиссеру очень к лицу. В его остроумии никто не сомневался (вспомним спектакль «Когда я умирала»), но не предполагалось, что Карбаускис умеет быть таким смешливым и что эта смешливость пойдет не в ущерб содержательности театрального высказывания.

Спектакль «Похождение» (название отсылает к "маскировочному" заголовку «Похождения Чичикова»; поэма инсценирована самим режиссером, не пожелавшим обозначить это в программке) весьма упрощает законы гоголевской прозы, но толкует их верно и подчиняется им любовно. Этот спектакль обязывает вспомнить не легендарную фразу Пушкина «Боже, как грустна наша Россия!», но его же письмо А.Ф. Воейкову насчет «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами -- какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился».

В спектакле Карбаускиса, сыгранном на сцене МХТ, мы не обнаружим ни глубинного трагизма «Мертвых душ», ни гоголевского мистицизма, просвечивающего сквозь словесную ткань поэмы, ни знаменитых «лирических отступлений», но что-то, не позволяющее забыть об их наличии, все-таки имеется. Например, пластика Сергея Безрукова (Чичиков), который умеет как-то вдруг замечательно скорчиться, съежиться и просеменить к собеседнику на цыпочках, высоко вскидывая согнутые в коленях ноги. Не то перед нами одна из крыс, приснившихся Городничему, не то «трясущийся, хилый бесенок с жабьей кровью», исконный враг и мучитель Гоголя, о котором писал в своем эссе (1944) Владимир Набоков, -- а ведь секунду назад персонаж Безрукова лучился поддельным (но сколь похожим на натуральное!) обаянием. Или же, например, жалостная нотка, которую Олег Табаков вносит в роль Плюшкина. Его персонаж теребит старые фотографии: «этот умер, этот раззнакомился, этот тоже умер...» -- анахронизм обыгран с тем роскошным табаковским куражом, который всегда веселит и всегда покоряет зрителей. Однако жалость к Степану Плюшкину серьезна, и в ней удивительным, лишь одному театру свойственным образом отражается то, что Гоголь пишет о прошлом своего героя. Или феерическое вранье Дамы в красном (Ольга Барнет), до которой далеко и Хлестакову. Или, наконец, полностью неожиданный, непререкаемо весомый Борис Плотников в роли Собакевича: тут не хочешь, а поймешь, почему тот же Набоков назвал Собакевича «самым поэтичным персонажем в книге».

Веселым режиссерским находкам несть числа. Пространство придумано не только художником Сергеем Бархиным, но и режиссером, любящим замкнутость и внезапную раскрытость. Сначала сцена закрыта ветхими стенами, на них осталась одна дранка; кое-где, как медали, висят блямбы штукатурки. Но стены, одна за другой, разъезжаются, обозначается перспектива (жилища Манилова, Собакевича и т.д.), и наконец, мы видим лошадей и вспоминаем "Русь-тройку". Появление живых лошадей нынешний зал МХТ приветствует еще более бурными аплодисментами, чем выходы Сергея Безрукова или Олега Табакова. Что соблазняло меня позаимствовать заголовок для рецензии у Маяковского: «Хорошее отношение к лошадям» -- чем плохо?

Но все-таки: «Гоголь-allegri». Не обозначение музыкального темпа, а название моментальной лотереи, давным-давно придуманной итальянцами. Аllegri, т.е., «будьте веселее», писалось внутри безвыигрышных билетиков. Говоря по существу, обычный театральный зритель не получает от спектакля Карбаускиса ничего, кроме мимолетного удовольствия. Говоря о частностях, он получает весьма многое.

Жанр спектакля в корне противоречит пророческим намерениям Гоголя, и спорить с этим не имеет смысла. Карбаускис отнесся к «Мертвым душам» как к вещи смешной и веселой, и к чему говорить о темпообразующих сокращениях, утраченной разверстке характеров и проч. -- он сам все это знает. В упрек режиссеру можно поставить лишь сбои ритма во второй половине спектакля, начавшиеся после появления Коробочки (Ольга Блок-Миримская), но они, вероятно, со временем выправятся.

Главный герой придуман и исполнен замечательно.

Безрукову (сразу оговорю: я не являюсь его поклонником) присуща та «органическая фальшь», от которой выли великие русские поэты: Блок, Андрей Белый, Анненский и далее -- все их читатели. Но тот же Блок предупредил потомков («...И в этой пошлости таинственной» и др.), что органическая фальшь и «поддельная органичность» суть вещи разные. Применительно к артисту Безрукову это можно высказать так: одаренный актер сознательно сделал себя воплощением максимально возвышенной, мнимо-одухотворенной пошлости. Она ничуть не уменьшила одаренности.

Сериал, в котором Безруков играл народного поэта Есенина, увидели и разругали все; спектакль, в котором он еще хуже играл Пушкина, -- очень немногие, но тоже практически все. Голубоглазый и на голубом глазу сыгранный Иешуа в «Мастере и Маргарите», казалось, уже не лез ни в какие ворота. Вроде бы судьба артиста закончена -- а вот и нет.

Присущая Безрукову органика лицедейства должна была прийтись по нутру Олегу Табакову -- тоже лицедею, но куда более умному, умеющему видеть себя со стороны. Надежд на то, что этому умению когда-нибудь обучится Безруков, почти не осталось, но именно поэтому он незаменим в роли Павла Ивановича Чичикова. Такой милый, такой отвратительный -- его герой все время держит нас в сомнении: а может, спекульнуть мертвыми душами позволительно, и за это ничего-ничего не будет ни здесь, ни там?

Здесь -- точно не будет: в финальной сцене «Похождения» все попросту засыпают (Карбаускис поставил нечто вроде немой сцены «Ревизора» в ночном варианте). А насчет «там» -- это мы еще посмотрим.