В пятницу, на третий день фестивальных празднеств Владимира Спивакова, публике предстояло воскресить в сознании подзабытый жанр -- литературно-музыкальную композицию, ранее довольно-таки популярный, ныне же встречающийся лишь в детских филармонических абонементах. В Большом зале было представлено, ни больше ни меньше, «Воскресение Георга Фридриха Генделя» по одноименной новелле Стефана Цвейга с фрагментами из оратории «Мессия». Автором концепции значился сам хозяин фестиваля. На роль чтеца был приглашен Олег Табаков, что обеспечило дополнительный приток публики в зал. Интригующему «Воскресению» предшествовал долгий музыкальный аперитив -- превосходно, без сучка без задоринки исполненный Спиваковым и гобоистом Алексеем Уткиным Концерт для гобоя и скрипки с оркестром и рыхло и невыразительно сыгранная «Просветленная ночь» Шенберга. Публика, пропустив мимо ушей Шенберга, ждала второго отделения.

Идея сделать перформанс из биографии Генделя, несомненно, сулит удачу. История великого немца, жившего в Англии, может обеспечить сюжетом рейтинговую мыльную оперу. После сокрушительного провала своего оперного театра в 1737 году Гендель заработал частичный паралич тела -- не функционировала правая рука, отнялась речь, и «Береника», последняя опера того бесславного лондонского сезона, шла без участия маэстро. Чудом восстановив здоровье после горячих ванн в Аахене, Гендель возвращается в Англию, где его чуть не сажают в долговую тюрьму, -- и в один из самых кризисных моментов жизни из-под пера композитора выходит «Мессия», самая гениальная его оратория, обеспечившая маэстро новое воскресение и славу на века. Цвейг, при всей фактологической аккуратности, интерпретирует подлинные события с художественными подробностями и незаурядным темпераментом -- текст пестрит риторическими вопросами и восклицательными знаками. Гендель -- в жизни человек суховатый и не любящий говорить о себе -- в новелле приобретает черты оратора, провозглашающего свои великие музыкальные идеи во всеуслышанье, и не однажды. При таких «повышенных тонах» личный вклад чтеца должен быть сведен к минимуму, дабы не утрировать и без того слишком ярких красок. Табаков выступил в амплуа сказочника -- то заговорщицким шепотом повествуя о горячих ваннах, то оглушающим басом призывая Генделя к воскрешению, -- он порой вызывал сомнение в серьезности своих намерений. Озвученные «Виртуозами Москвы» и Камерным хором Владимира Минина фрагменты из «Мессии», напротив, демонстрировали созидательный пафос и -- что было совершенно неожиданно -- довольно старомодные вкусы Владимира Спивакова.

За последние двадцать лет европейские музыканты дирижеры-аутентисты -- Джон Элиот Гардинер, Кристофер Хогвуд, Ричард Хикокс -- изменили всеобщее мнение о Генделе как о композиторе тяжеловесном и пафосном. В его партитурах они обнаружили и блестящую виртуозность, и легкомысленные танцевальные ритмы, и чарующую легкость. В интерпретации Спивакова Гендель за неповоротливыми голосами хора и толстой оркестровой фактурой напоминал более памятник самому себе, образ пресловутого «вечно живого», покрытого пылью времени. Для того чтобы осознать этот грустный факт, достаточно было прослушать финальный Amen -- вместо легкой, ажурной молитвы, написанной в стиле прозрачной ренессансной полифонии, зазвучал марш с тяжелой поступью басов. Все-таки между «живым» и «вечно живым» Генделем -- большая разница, и с объявлением о подлинном воскресении его музыке в России придется еще повременить.