«Карагандинские девятины, или Повесть последних дней» («Октябрь», №8) -- третья длинная армейская история, рассказанная Олегом Павловым. Предшествовали ей «Казенная сказка» (1994) и «Дело Матюшина» (1997). Кроме того, Павлов написал немало коротких армейских историй, составивших «Степную книгу» (СПб., «Лимбус Пресс», 1998). Фактура всюду одна -- армейская, азиатская, позднесоветская (автор попал во внутренние войска в 1988 году, служил в Средней Азии и Казахстане). Пафос соответствующий. Хотя к середине девяностых армейскими кошмарами никого удивить было уже нельзя, «Казенная сказка» крепко ударила по читательским нервам. Зло, о котором писал Павлов, не сводилось к машинному равнодушию государственной системы или шкурному эгоизму отдельных персонажей. То и другое писатель видел вполне отчетливо, но тоскуя по освобождающей «правде», яростно к ней взывая, то и дело проваливался в вязкое болото безнадеги. «Правда» (установление «социальной справедливости», наказание порока и триумф добродетели) опаздывала, никого не спасала и, в сущности, мало что меняла в безумном и обреченном мире. Важнее отвлеченной «правды» оказывалась «сказка» -- страшная медленная и подробная история об обыденной невероятности зла.

Гротеска и фантасмагоричности хватало у Павлова и прежде -- армейский мир был столь страшен, что казался тяжелым бредовым сном. В «Карагандинских девятинах» тихий бред бессмыслицы, выморочности, душевной поломанности предшествует ужасу, так сказать, материальному. Мы попадаем в карагандинскую больничку (не столько подавляющую и устрашающую, сколько «ласково» абсурдную) с тем, чтобы позднее изумленно открыть в ее странноватых обитателях жертв рока. Будет зарезан закомплексованный начмед Институтов. Будет схвачен по обвинению в этом убийстве, безмерно унижен и до полусмерти измордован главный герой -- солдатик Алеша Холмогоров. А чуть раньше мы поймем, что офицер с загадочным недугом, помещенный в отдельную палату, -- убийца рядового Мухина, вокруг мертвого тела которого и разворачивается сюрреалистическая история «Карагандинских девятин».

Герои детективов и черных комедий ищут способ избавиться от трупа. Карагандинскому начальству сложнее -- труп должен убыть в Москву, но так и в таком виде, чтобы испарилась причина смерти -- выстрел безумного офицерика. Поэтому прибывшего за телом сына (и за правдой) мухинского отца гонят из больнички. Поэтому такой секретностью обставлено «снаряжение» покойника -- эпизоды в морге и гробовой мастерской. Но секретность важна лишь выполняющему волю вышних инстанций начмеду. Для разудалых морговских санитаров (почти чертей) это привычный балаган. Для тишайшего (Алексей Михайлович!) солдатика -- такая же «важная» и «нужная» невнятица, как и вся его служба. И только шофер (будущий убийца Институтова) прекрасно понимает, что к чему, ибо и не на такое еще нагляделся. Пьяная самовлюбленная истерия (отчаявшийся увидеть тело сына отец Мухина устраивает -- на шестой день по смерти -- девятинное поминовение), службистская дурь (на поминки ушли и шофер с Алешей, а Институтов счел их дезертирами), цинизм, взрывающийся агрессией (шофер ткнул начмеда заточкой), -- все одно к одному, к новому трупу, институтовскому. Который должен притянуть смерть и к Алеше.

От гибели герой спасается чудом. Его выручает бывший начальник, глухой прапорщик Абдуллаев (Алеша был единственным подчиненным контуженного, сосланного поддерживать порядок на стрельбище). Добрый прапор сунул взятку следовательнице, которая и прежде знала, кто таков шофер-убийца, а потому с чистой совестью совместила приятное с полезным -- приняла гостинец и отпустила безвинного паренька. Живым. Только с выбитыми зубами.

Между прочим, из-за зубов и попал Алеша в эту историю. Потому как добрый прапорщик возмечтал осчастливить своего «сынка» -- дал взятку Институтову, чтобы тот вставил парню железный зуб. Так демобилизованный Алеша оказался в больнице -- так обречен он был отслуживать свой «вечный зуб». И остаться без зубов вовсе.

Не вполне понятно, как сумел прапорщик проведать о беде «сынка». Сюжетная натяжка выкупается зловещей символической двусмыслицей: благодетель становится виновником катастрофы и в последний момент спасает героя. (Алешу намерены забить караульные. И конечно, забили бы, не явись Абдулка.) Сходным образом мягкость героя, его крестьянская почтительность к благодетелям, его радостная готовность принять бессмысленную ценность (Зачем же менять здоровый зуб на железку? -- А Абдулла Ибрагимович дурного не подскажет!) делают его не только жертвой, но и соучастником плясок смерти. Алеша потянулся за зубом, как Акакий Акакиевич за шинелью, -- и, словно гоголевский герой, остался без всего. (Кстати, шинель Алешина потребовалась мертвецу Мухину.) Он, как Хома Брут, не расслышал своего «Не гляди». А полное одиночество полигона (уберегшее от тех прелестей солдатчины, что описаны в других вещах Павлова) оказалось «обманкой». Как ни устраняйся, как ни тушуйся, а рок тебя пометил. Обречены все. Как в тех фильмах ужасов, где хэппи-энд либо в последний миг срывается, либо подсвечивается издевательской ухмылкой.

Павлов никогда не хотел быть «социальным писателем» -- хотел быть толкователем таинств человеческой натуры, исследователем бездн. При такой установке встреча с «готическими» традициями закономерна. Готика -- ступень к метафизике. Готический роман много дал большой словесности -- Гофману, Бальзаку, Гоголю, Достоевскому. (И много кого в ХХ веке ввел в соблазн.) Вопрос, однако, в том, куда двигаться из черных лабиринтов родовой (либо общечеловеческой) проклятости. Зло умеет привораживать своих пылких противников. Убеждать в собственной всесильности. И в бессмысленности мелких «послаблений» (вроде спасения Алеши) на пороге «последних дней». Кстати, именно «Повестями последних дней» Павлов теперь именует свою армейскую трилогию. И будьте уверены, имеет в виду отнюдь не распад СССР.