Оформлявший спектакль Давид Боровский оставил сцену почти пустой: лишь перекрещивают черный задник белые доски, а справа и слева делят пространство два ряда чуть выдвинутых на сцену темных деревянных кулис. В сцене бури их выволокут на середину и развернут, и окажется, что это такие клетушки-загончики, продуваемые всеми ветрами, потому что у каждого закутка только две стены. Еще совсем слева, ниже сцены, на одном уровне со зрителями, полуразобранное фортепиано: с него снята передняя стенка, и все молоточки как на ладони. За фортепиано сидит Шут (Алексей Девотченко) и аккомпанирует тому, что происходит на сцене.

Изредка это звуки-комментарии, слышатся и шопеновский похоронный марш, и романс Массне «Грезы любви». Но гораздо чаще легкое треньканье -- знак абсолютного безразличия судьбы к героям. Они там могут лить кровь и слезы -- в музыке простецкое трам-пам-пам. На самом деле это ведь не Шут играет -- когда он встанет от инструмента, чтобы уйти совсем, фортепиано зазвучит само, молоточки ударят по струнам без его вмешательства. И Шут, грубый клоун, акцентирующий вульгарные манеры в духе немецких уличных комедиантов, изъясняющийся совсем не высоким штилем (в переводе Дины Додиной специально для него припасен десяток «жоп» и один обращенный к Лиру «м...к»), вот именно такой Шут в этом спектакле -- единственный персонаж, понимающий, что от него ничего в жизни не зависит. И ни от кого ничего не зависит. Все исходные условия задачи уже объявлены, решена она может быть только одним способом. Так все и покатится.

Потому в этом Шуте ни капли сочувствия к королю, ни грана презрения к его дочерям. Он лишь наблюдатель; зато единственный, кто может не только смотреть, но и видеть.

Все остальные -- слепы. Лир прежде всего.

Петру Семаку, которому досталась эта роль, -- сорок пять, шекспировскому королю должно быть на три десятка лет больше. Семак не играет дряхлость, но возраст обозначает -- тем, как пристраивается его Лир на стуле, как разворачивает плечи, как наклоняет голову. И главное -- за его Лиром чувствуется очень долгое правление; такое, что он уже привык к его незыблемости. К закрытому мужскому миру (все герои, кроме короля, в этаких рыбацко-охотничьих костюмах: свитера, ветровки, сапоги), к ритуалам, к словам. И, как давно сидящий на троне правитель, уже успел поверить, что все формулы любви действительно отражают любовь народа к нему, драгоценному. В сцене раздела королевства, где Лир требует от дочерей рассказать, как они его любят, Гонерилья (Елизавета Боярская) произносит необходимые формулы вообще без выражения, сухо, размеренно, четко. Тон Реганы (Елена Калинина) -- совершенно издевательский, в конце монолога она не может не захихикать. Но Лир не видит, не слышит, не понимает. А вот отказ от ритуала равен предательству; и потому изгнана Корделия (Дарья Румянцева). Меж тем она не пожелала лицемерить вовсе не из-за врожденной добродетели, а лишь из-за самомнения (для меня, дескать, правила не писаны) и отсутствия опыта (младшая, глупая, взбалмошная -- она похожа на Гонерилью и Регану, в спектакле вообще очень видно, что эти трое -- сестры; они улыбаются одинаково, чуть вздорно поднимая голову, будто давя всхлип, заставляя себя быть сильными). Но она тоже слепа -- не поняла, что отец ее исключением из правил не считает.

Более всего тема не-видения проработана в Глостере (Сергей Курышев). (Понятно, что рифма внутренней слепоте - слепота натуральная: Глостеру за помощь королю выкалывают глаза.) Он настолько не замечает своего побочного сына, что зрителю, как ребенку на детском утреннике, хочется закричать герою: да обернись же ты, взгляни на него! Вот Эдмунд (Владимир Селезнев) ранен; вся ладонь перепачкана ярко-алой «кровью». Это мы знаем, что он полоснул себя сам, чтобы убедить отца в предательстве брата, но Глостер-то не знает и, даже поверив в предательство, на «единственного оставшегося верным» сына не смотрит! Ни порыва перевязать рану, ни единого движения души -- нет, он аккуратно, как следователи -- вещдок, завязывает в платочек окровавленный ножик. Он думает о том, как найдет Эдгара, как накажет Эдгара -- Эдгара, Эдгара, Эдгара! Эдмунду не достается ничего.

Богатые попробуют на вкус нищеты, гордые да унизятся. Додин со своих героев безжалостно сдирает все -- скрывающийся под видом бродячего безумца Эдгар (Данила Козловский) «в степи» оказывается вовсе голым; совсем раздеты и Кент, и Лир, и Шут (последний прикрывает причинное место шляпой и вызывает одобрительный смех в зале, демонстрируя, что может удержать ее без помощи рук). И только в этой, самой обреченной сцене, звучит единственная реплика спектакля, ставшая смешной (реплики Шута, обычно рождающие смех, здесь веселья не вызывают -- слишком грубо и слишком безразлично звучат): увидев голое общество, Глостер замечает: «В какую дурную компанию вы угодили, мой государь». Ну, хоть какая-то разрядка.

Прочерчивая далее сюжет обреченности и слепоты, Додин пренебрегает не то что деталями, но весьма значимыми частями шекспировской пьесы. После бури он многие сцены просто выкидывает. Последнего акта нет совсем; соответственн, нет ни французских войск, что привела Корделия на помощь отцу, нет поединка Эдмунда и Эдгара -- у Додина братья встретятся еще в степи, и после секундного столкновения-объятия Эдмунд рухнет как подкошенный, а на земле снова окажется окровавленный нож. В результате сокращений зритель, не знакомый с сюжетом, просто не поймет, что произошло в финале: почему Корделия, только что разговаривавшая с отцом и «бывшая в полном порядке» -- в белом кринолине, с манерами и жестами правительницы-королевы, вдруг лежит в загончике в какой-то тряпочке бездыханная, и с чего это королю сообщают, что обе его старшие дочери тоже умерли. И никаких там скорбных торжеств праведных -- никаких разговоров Олбани, Кента и Эдгара после смерти Лира. Все заканчивается, когда король умирает рядом с телом Корделии. Но, кажется, зритель, не знакомый с Шекспиром, Додина не интересует. Он его просто не видит.