Выставки последних недель подтверждают, что московский концептуализм традиционному музею совсем не враг, а друг и сочувственник. Оголтелые дураки-радикалы считают музей кладбищем культуры. Не понимают разницу между кладбищем и архивом, царством мертвых и источником мудрости живых. А концептуалисты и музейные работники понимают. Потому все чаще занимаются совместным проектированием. Недавно свой гигантский архив показал в Третьяковской галерее Вадим Захаров. Сделал совершенно музейный проект: выстроил визуальный ряд в согласии с типографикой классических книг или иллюминированных рукописей Средних веков. Тщательно все откомментировал в развернутых экспликациях. А для пущего музейного респекта при помощи «Интерроса» издал каталожище величиной с книгу о вкусной и здоровой пище. Подписывал ее так, как, наверное, могут себе позволить попавшие в музейный сонм живые классики (например, на форзаце моего каталога нарисовалась фраза «Дорогой, будь человеком!»).

Еще более крепкие нити связали другого уважаемого концептуалиста Григория Брускина с другой национальной сокровищницей -- Государственным музеем изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Нити не просто крепкие, но и чудесно красивые и весьма многочисленные, используемые при изготовлении стенных безворсовых ковров -- гобеленов или шпалер. В ГМИИ открылась выставка европейских шпалер XVI--XX веков из собственной коллекции, а главным приглашенным гостем оказался продюсируемый фондом «Екатерина» ковер Брускина «Алефбет». Произведение это стало квинтэссенцией музейного восприятия искусства и истории. Это тоже архив, но архив тех смыслов и образов, что были отринуты за их якобы старомодность и ненужность антипассеистическим, антимузейным -- модернистским -- сознанием. Начнем с самого феномена -- гобелена (или родственной ему шпалеры -- тех же безворсовых ковров, но созданных единым полотном, а не отдельными частями). Самые преданные классическим музеям любители прекрасного редко задерживаются в залах с развешанными по стенам шпалерами королевских мануфактур Франции или Фландрии, изображающими исторические баталии, сюжеты овидиевских «Метаморфоз» или любовные пасторали. Живопись соблазняет куда больше. Даже у неутомимых завсегдатаев Государственного Эрмитажа, готовых ходить по нему с 10.00 до 19.00, на ковры как-то все не остается времени. Как-то не очень досуг рассматривать выцветшие от времени шпалеры с пасторалями по эскизам звезды французского рококо Франсуа Буше, если в перспективе соседнего зала ваш глаз дразнят картины мастера, на которых те же игривые розовые нимфы и фривольные пастушки выглядят аппетитнее и натуральнее. По отношению к картине шпалера нередко воспринимается как метатекст, комментарий, пересказ. Записанная на уникальный носитель информация, репродукция при ближайшем рассмотрении расслаивается не на компьютерные пиксели, а на ниточки-стежки. Ткачество -- древний и проверенный способ архивации культурных ценностей. Сама трудность перевода является залогом того, что любое, очень радикальное, в жанре окрика, высказывание («Черный квадрат» Малевича) после архивации перекрестным нитеплетением утратит дерзость и превратится в сложную повествовательную структуру, встроенную в многоуровневый контекст интерпретации.

Текст текстиля с повествованием-нитью вдохновил почитателя идеи искусства как письма Брускина сделать ковер на тему собственно Книги -- фундаментального символа близкого художнику иудаизма. «Алеф-Бет» -- начальные буквы древнейшего ивритского алфавита. Реконструируя средневековый метод ткачества, Брускин на протяжении двух с половиной лет работал с помощницами над огромным ковром, который украшают процессии странных фигурок-иероглифов, числом сто шестьдесят. Они вытканы на фоне текста из хасидской книги «Тания». Попадаются и монстры, и многокрылые ангелы, и люди с черным кругом вместо головы, и пронзенные молнией, и в окружении сосудов, рук, диковинных зверей. Брускин считает эти изображения мифологемами, мельчайшей частицей, искрой Света (Шехины). Зритель движется от одной мифологемы к другой, пытается их разгадать (с помощью авторского комментария), связать в собственный текст и так прочесть Книгу, понять Истину. Шпалера Брускина убеждает не только изумительным музейным качеством (старая технология позволяет воспроизвести все богатство тончайших цветовых оттенков, добиться мягкой моделировки форм, передать мерцающее световоздушное сфумато), но и музейной логикой организации общения. Больше половины экспонатов какого-нибудь почтенного музея тоже представляют визуальные шифрограммы, для понимания которых требуется ключ. Такова природа заключенного в экспонатах символического мышления древности. Почти ничего «просто так» не рисовалось, не лепилось, не ткалось. Мир-Книгу надо было уметь читать, находить там тайный священный смысл. Теперь эти письмена могут прочитать музейные работники, сидя в библиотеках и пользуясь специальными руководствами -- толкователями зашифрованных тем и сюжетов, а также изучая труды по иконологии и иконографии. Характерно, что Брускин стилизовал придуманную им программу говорящих картин под самое неуступчивое, невмещаемое в повседневный зрительный опыт, давным-давно сданное в музейную библиотеку визуальное письмо в жанре словаря аллегорий и эмблем. В статье о шпалере в каталоге выставки Борис Гройс вслед за Вальтером Беньямином подчеркивает, что аллегория по сравнению с символом условна вдвойне, она не может ассимилироваться в художественном образе. Она простодушно иллюстрирует отвлеченные понятия, потому однозначна: не текст, а именно буквы, алфавит. Этот алфавит предъявляет в качестве альтернативы самонадеянному модернистскому беспамятству архивист Брускин. И это смирение перед Музеем и музейными архивами оказывается одной из самых умных стратегий современного искусства. В двойном зеркале мир видится объемнее.