Борис Ефимов был газетным карикатуристом при многих режимах и политических системах. Начинал он еще в Российской империи, а сейчас живет при президентской республике. От дел он отошел давно, но сохранил бодрость и светлую голову, хотя уже плоховато слышит. Тем не менее принял он меня в кабинете, где на письменном столе стоит открытая пишущая машинка, лежат свежие журналы со статьями о нем. Известный карикатурист был в курсе волнений в арабских странах и Европе, спровоцированных опубликованными в Дании карикатурами на пророка Мухаммада. Но интерес к сиюминутным событиям у Бориса Ефимова не особенно силен -- слишком уже много он всего видел. Поэтому беседа неминуемо коснулась прошлого, а потом и вовсе приобрела почти философский характер.

-- Вы ведь знаете, что произошло с датскими карикатуристами, сделавшими шарж на пророка Мухаммада?

-- Да. Я слышал, конечно. Разговор о Дании прежде всего вызывает у меня в сознании и памяти образ замечательного художника, моего большого друга Херлуфа Бидструпа. Это остроумнейший, культурнейший, благородный человек. Я не помню, чтобы у него могли быть какие-то издевательские, проникнутые недобрым чувством рисунки. У него был теплый юмор, он никого не стремился обидеть или унизить в своем творчестве.

Меня удивляет, что именно на его родине... Хотя, вы знаете, он очень плохо жил на своей родине, к нему там плохо относились руководство, пресса...

-- Потому что он был коммунистом?

-- Да, он был коммунистом, он работал в газете "Ланд ог фольк", в органе коммунистической партии. Причем парадоксально, что к нему плохо относились даже в этой газете.

-- Почему?

-- Трудно сказать, он сам не понимал. Его творчество такое доброе, проникновенное, но почему-то он был в опале. Хорошо, спокойно он чувствовал себя, когда приезжал в Советский Союз. Здесь он был как дома.

-- Вам приходилось делать антирелигиозные шаржи?

-- Мне? Ну только юмористические. Я не сотрудничал с журналом «Безбожник», который редактировал уважаемый мною известный художник Дмитрий Моор. Я считал, что есть темы более нужные, более злободневные, чем бороться с Богом.

-- А вы верующий человек?

-- Это сложный вопрос. Я был всегда, так сказать, неверующий, относился к этому скептически, но с тех пор как я вступил в такой довольно солидный возраст... Вы знаете, сколько мне лет?

-- Сто шесть...

-- Ну вот и я понял, что в этом возрасте надо во что-то верить...

-- А как вы думаете, Бог мог бы обидеться на свой шарж?

-- Бог на то и Бог, чтобы не обижаться, а жалеть людей, помогать им, наставлять на истинный путь. Такого, чтобы Бог обижался... Но это интересная мысль...

-- А люди обижаются? Я знаю, что, когда вы сделали карикатуру на Чемберлена, он очень обиделся.

-- Он заявил официальный протест в ноте, направленной советскому правительству. Это очень его задело, я даже помню, что меня тогда удивило такое отсутствие чувства юмора, которым всегда гордятся англичане. Между прочим, на этой карикатуре были изображены два персонажа, вторым был Пилсудский, который -- поляк, солдафон -- проявил большее чувство юмора или сделал вид, что не узнал себя. Но он никак не отозвался.

-- А вы разве не хотели их обидеть, высмеять? Разве не для этого вы рисовали карикатуры?

-- Были разные персонажи. Были противники Советского Союза, противники коммунизма, но как можно сравнивать общественный и моральный облик Чемберлена и Гитлера? Гитлера я изображал с ненавистью и презрением, а Чемберлена с некоторой иронией... Но отнюдь не желая его оскорбить.

-- Я знаю, вы рисовали шарж на Сталина.

-- То, что я нарисовал, трудно было назвать настоящим шаржем, это была скорее зарисовка портретного характера, ну усы погуще, сапоги потяжелее. Но ничего оскорбительного в нем не было. Тем не менее в редакции журнала «Прожектор» заколебались и говорят: «Черт его знает, это человек серьезный...» Делали этот журнал два редакционных работника, а формально редакторами были Бухарин, редактор «Правды» и Марья Ильинична Ульянова. И вот решили показать шарж Марии Ильиничне, все-таки она сестра Ленина. Мы пришли к ней. Хотим, дескать, напечатать. Она взяла этот рисунок, долго рассматривала его без малейшей улыбки, а потом сказала: «Что-то у него здесь какая-то лисья рожа». Я говорю: «Это же шарж!» -- «Шарж-то шарж, но как бы чего не вышло. Давайте пошлем это в ЦК, в секретариат, пускай они посмотрят».

-- Уже было понятно, что с этим человеком шутить нельзя.

-- Это знали и до того, но думали, что все-таки он не какой-нибудь совсем тупой... Но через два дня шарж вернулся с записочкой -- «не печатать». Вопрос был исчерпан. И после этого рисовать шаржи на Сталина в голову не приходило. А потом наступило время, когда это было просто опасно для жизни.

-- А ведь самым первым вашим рисунком был шарж на Михаила Родзянко, председателя IV Государственной думы.

-- Это был типичный дружеский шарж, без какого-либо желания оскорбить или унизить, об этом не могло быть и речи. Да это и не напечатали. А просто вызывать улыбку, добрую улыбку: о, Родзянко --- лихо, забавно!

-- А почему вы выбрали именно его?

-- Да я тогда задумал по подсказке моего брата целую серию политических шаржей. Тогда общество очень интересовалось политикой, работала Государственная дума, многие депутаты были чрезвычайно популярны, Милюков, Гучков, Шульгин, их уважали как серьезных политических деятелей, были и отрицательные типы. К Родзянко хорошо относились, после революции многие говорили, что Родзянко -- это кандидат в президенты страны.

-- Представьте себе, что вы по-прежнему работаете в газете и вам предлагают сейчас сделать рисунок, обличающий терроризм. Вы возьметесь?

-- Против терроризма? Я сочту это своей обязанностью. Конечно, я рисковал бы тем, что мне запустят бомбу в квартиру, но теоретически конечно. Это зло, и против зла надо выступать смело, мужественно. Тем более я чем рискую? Мне уже так мало осталось...

-- Что вы стали бы рисовать? Вы придали бы террористу признаки мусульманина?

-- Нет. Я бы придумал ему человеческие, но искаженные черты: звериный взгляд или отвратительную внешность. Изображать террориста симпатичным невозможно. Каждый жанр имеет свои особенности, свои законы, которые надо соблюдать. Сейчас я уже не работаю для газеты, мне не позволяют это ни возраст, ни состояние здоровья, но когда я работал на полную силу, я считался с определенными общественными взглядами.

-- А есть для карикатуриста границы дозволенного?

-- Во всяком случае, они должны быть. Если профессионал не считается с условностями, знает только одно желание -- ошарашить, я такого не уважаю. Сатира должна быть не оголтелой, а разумной, как все в жизни.

-- Во времена вашей молодости мир, как нам сегодня кажется, был устроен проще. Были свои и чужие...

-- Да, красные, белые. Абсолютно верно.

-- Сейчас все не так -- одни и те же люди могут считаться и борцами за свободу, и злодеями. В таком усложнившемся мире место политической сатиры меняется?

-- Не сочтите меня философом, но я вам скажу: все меняется. Иногда так быстро, так кардинально, что мы не успеваем понять, что же случилось? В том-то и непостижимость нашего времени, в котором мы многого не можем понять, и даже бесполезно пытаться. Почему происходят такие то события? Все заставляет задуматься, иногда даже пугает. И как часто бывает, что тот, кого мы считали негодяем, злодеем, вдруг совершенно меняет образ. И так же много людей, которых мы уважали, вдруг предстают перед нами в другом освещении.

-- Вот, например, вы ведь рисовали Деникина...

-- Да, а теперь его прах перевозят в Россию. Ну что же, я это одобряю, вот, между прочим, пример того, как меняется отношение. Сколько я рисовал карикатур на Деникина -- злых, отвратительных. Деникина, которому в пузо втыкается пика. Это нехорошо. Сейчас я думаю, что он был патриот, который понимал интересы страны по-своему, не так, как Ленин и Троцкий. Сложная вещь политика, и еще более сложная -- просто жизнь.