В «Оркестрионе», небольшом зале на 480 мест в Черемушках, который Российский национальный оркестр с шиком переделал из скромного окружного кинотеатра сперва для репетиций, а потом и для концертов, весь год идут «Бетховенские академии». Но если симфонии Бетховена растворены в сезоне, то пять фортепианных концертов с Плетневым за роялем и дирижером Кристианом Ганшем за пультом сплавлены в густой трехдневный марафон. Особенно насыщенные краски событию придает еще то обстоятельство, что знаменитые фортепианные концерты редко звучат где-нибудь, кроме больших сцен с их характерной акустикой и адекватной атмосферой. Здесь же все было туго и плотно сбито -- компактный зал, предлагающий азартное ощущение близости к оркестру, солисту, интерпретации; тесное расписание (по два концерта в первые два дня и один -- в последний); упругие, подобранные темпы, насыщенный, нарядный баланс, повернутый к слушателю в зависимости от его местоположения разными румяными боками, но так или иначе заполняющий весь зал, как набухающее дрожжевое тесто.

Несколько лет назад подобный бетховенский марафон давал пианист Борис Березовский -- тоже не на огромной сцене, но в принципиально других акустических и временных обстоятельствах (в один день, в студии звукозаписи на Качалова). Огорошив публику степенью фортепианной смелости, физической выносливости и музыкантской свободы, настоянной на виртуозности и небрежном к ней отношении, Березовский тогда играл концерты подряд, словно шагал по ступеням кряжистого бетховенского здания.

Плетнев сохранил хронологическую рамку, но внутри последовательности сделал сбивку -- в первый день игрались Первый и Четвертый концерты. И это был самый удачный день марафона. Оркестр звучал блестяще -- наигранная непритязательность в первой части Первого концерта сменялась шиком, игривый шорох -- взрывами тугой звуковой смеси финала. Плетнев был строг, изобретателен, его игра казалась сухой, намеренно лишенной органичности -- так из бетховенского опуса показывались аккуратные уши будущего Карла Черни и блестящие глаза прошлого Моцарта. Но головокружительно выморочный Первый концерт звучал все же игрой мускулов и интеллекта, обескураживающей и пленительной. Когда начался Четвертый, речь уже шла о чем-то принципиально ином.

Оркестр под аккуратным (хотя и не более того) руководством Кристиана Ганша превосходно справлялся с испытанием невероятным плетневским рубато, съеживался и распрямлялся, замирал и оживал, окружая солиста заботой и вниманием. Потом в каденции Плетнев вдруг остановил часы, словно опрокинув концерт в пустое пространство, лишенное даже надежды на возможность времени, чтобы снова завести их в коде (они буквально запели от радости) и снова уже, показалось, окончательно остановить время во второй части. Там плетневская подчеркнутая искусственность стала такой бездонной скорбью, бетховенская философия обернулась чуть ли не мрачным шопеновским ноктюрном, и дар речи должна была, кажется, потерять не только публика, но и сам последующий Бетховен. Тем жарче оказалась печь финала -- дрова потрескивали, музыка сияла, и люди отогревались.

Второй и Третий концерты в следующий день были окрашены в чуть неустойчивые, сумбурные тона -- дирижер Кристиан Ганш уже во время первого отделения (снова, как в Первом концерте, -- жанровая живопись, сухое туше, прозрачность формы) почувствовал себя плохо. И второе отделение РНО с Плетневым играли не то чтобы совсем без дирижера, но с заменившим Ганша валторнистом оркестра. Аскар Бисембин достойно справился с выпавшим на его долю испытанием, а Плетнев, кажется, смилостивился над оркестром и был гораздо сдержаннее в своих фантазиях, чем можно было предположить. И терпкие, гуашевые мазки оркестрового звучания закрашивали упругую, на вид бесхитростную, но ощутимо напряженную форму теперь спокойнее и проще. Пятый концерт с императорским блеском утихомирил все волнения, поставил все на свои места и обрядил событие в золото. Плетнев, как и в другие дни, сделал медленную часть центром формы, но напитал ее не холодом, а неожиданной нежностью.

И все же больше всего запомнился тот ледяной ветер в тишине Четвертого концерта. Теплоту и нежность от Плетнева воспринимаешь с благодарностью и удивлением, а ледяная горечь, иногда неживая, иногда поражающая красотой, может оказаться настолько сокрушительным ощущением, какие редко выпадают не только в концертной, но и в самой обыкновенной жизни.