В этом году великому театральному режиссеру Анатолию Эфросу исполнилось бы 80 лет -- не так много по сегодняшним меркам. Но 13 января 1987 года его не стало, и с этой смертью российский театр понес серьезнейшую, пожалуй, невосполнимую потерю. Наверное, поэтому театральные люди поминают его в эти январские дни, сознавая, сколь многое театр приобрел благодаря этому мастеру, и скорбя о том, сколь многого он лишился. О выдающемся театральном мыслителе, чья роль еще до конца не осознана и не изучена современниками, но спектакли которого до сих пор остаются реальным камертоном для всех, кто их видел, вспоминает его любимая актриса, сыгравшая почти все главные роли в его постановках, -- Ольга ЯКОВЛЕВА.

-- Вы наблюдали Анатолия Васильевича Эфроса на протяжении десятков лет. Шел в это время его профессиональный рост или вы с ним встретились, когда он был уже мастером?

-- Он был абсолютно сложившимся мастером, который тем не менее был одарен способностью меняться. Помимо того, что к каждому новому произведению, каждому автору нужно всегда искать свой определенный ключ, которым открывается пьеса, Эфрос и в методике искал свои способы для выхода на новую ступень реализма. Мог объявить о своем творческом кризисе или тупике, уже найдя выход из него. Но в актерской среде заявлять такое о себе опасно. Растопчут. Долго труппа не могла понять: «Как так? Почему он отказался от этого метода?» Актерская среда в целом, как это ни парадоксально звучит, довольно консервативна. К чему-то привыкли и успокоились. Анатолий Васильевич был теми дрожжами, которые не давали никому успокаиваться; о сделанном художественном открытии в только что вышедшем спектакле тут же забывал... Когда так долго находишься рядом, то трудно дать себе отчет, рост ли это или отказ от собственного метода. Он видел то, чего не видели актеры. Мы взрослели, не замечая, что мы взрослеем... А Эфрос все время что-то менял. Поскольку мы за ним не успевали, то нам казалось, что он отходит от каких-то постулатов, которые мы уже усвоили. А поскольку к новым еще не привыкли, то иногда казалось, раз он изменился, то не в лучшую сторону...

-- При такой сосредоточенности на театре Эфроса были ли у актрисы Яковлевой другие любимые театры?

-- Ну конечно! Я восхищалась некоторыми спектаклями Театра на Таганке: "Гамлет", "Деревянные кони", «Мать», "Обмен" по Трифонову -- это связано с крупной драматургией или литературой... И спектакли Ефремова я тоже любила, но, видимо, потому что Эфрос их любил -- и Ефремова, и Любимова.

-- То, что вы видели в других театрах, вызывало желание поработать на другой сцене?

-- Когда я видела искусные работы, мне хотелось туда, где так славно... Впрочем, в этом я неоригинальна. Эфрос смотрел на меня как на ребенка: "Ну конечно, оладьи у соседей всегда лучше, чем у мамы".

-- Вы говорите о результате или о работоспособности, об организации производства?

-- Об организации производства и об искусстве. И это все вместе достигало определенного результата -- эмоционального. Техника воспроизведения вызывала зависть. И иногда результат у других казался лучше.

Здесь трудно судить: когда ты сама внутри чего-то, хуже видишь. Театр ясней со стороны.

-- После смерти Эфроса у вас появился опыт работы с другими режиссерами. Вам приходилось себя очень сильно ломать?

-- Я, видимо, подсознательно требовала того же. Именно как ребенок: когда работала с Анатолием Васильевичем, мне было понятно, что Эфрос должен делать открытия, потому что он гений. А мне нужно было только выслушать, запомнить, что-то впитать и это выразить. Хотя, откровенно говоря, тогда эту разницу мы не ощущали, видимо, мы были совсем инфантильными... Разницу между гением и не гением. Хотя именно при встрече с Анатолием Васильевичем театр для меня приобрел ясность, понятность и то, что мне было интересно человечески. Я ведь начала работать до Эфроса -- в Театре Вахтангова что-то играла на третьем курсе, в Ленкоме до Эфроса успела порепетировать...

-- Удивительно счастливая встреча! Вы настолько друг друга дополняли и обогащали...

-- Не думаю, что я его особенно обогащала. Эфрос был самодостаточен.

-- А кто бы вместо вас воплощал эфросовских героинь?

-- С ним работало очень много актрис, и с большим удовольствием -- и Настя Вертинская (он ее очень любил), о Гурченко он говорил... Когда Людмила поступала к нам в театр, в конце шестидесятых годов, то почему-то весь мужской состав против нее проголосовал. Удивительное дело! В результате ее не приняли. Но это вот и есть клановость актерская, что Эфроса ужасно раздражало. Клановость не пускает, из-за нее же и к новому не очень стремятся.

-- А вы считаете себя в чем-то виноватой перед Эфросом?

-- Ну конечно! Если говорить о профессиональной стороне наших отношений, то, конечно, от меня можно было потребовать большего послушания. А если говорить о частной жизни, его трагедию, наверное, можно было предотвратить какими-то чрезвычайными усилиями. Но я не представляю себе как. Это из разряда химер: как можно было не пустить его на Таганку? Я сказала ему, что двумя руками против, что я за то, чтобы он лучше сел дома за книги, что без работы бы он не остался, так как был востребован в других театрах, в том числе и за рубежом, но уговорить его было почти нереально. Да, я думаю, хотя это дело интимное и, наверное, не мое, но его надо было переориентировать на другого врача. Я пыталась это сделать, даже был назначен день, когда мы должны были пойти к другому кардиологу, но этому свиданию не суждено было осуществиться...

-- Существует такой шаблон в отношении художников, ушедших накануне перестройки: "Он вовремя ушел! Он не смог бы жить в наше ужасное время!" Мне кажется, что вот Эфрос жил бы так же, как и всегда. Внешняя обстановка как-то не влияла...

-- Во всяком случае, на него! Политический строй мало влиял на сущность его как художника, так и человека.

-- И вы всегда были такой же асоциальной героиней. Это ваша позиция или его? Вы, скажем, предлагали Эфросу поставить что-нибудь "о недостатках", что-нибудь гражданское?

-- Нас это настолько не занимало! Однажды, когда я была избрана в профкомитет, Анатолий Васильевич спросил: «Оля, что вы делали там?" Я говорю: «Заседали! Вот звание выбила гримеру...» На это он мне сказал: «Оля, у вас лицо меняется. Вам не надо этим заниматься!» Мне, правда, по Эфросу, ничем не надо было заниматься, например не надо было дачу строить -- я и не строила...

-- Вы как тогда играли героинь вне времени, так и продолжаете существовать на сцене...

-- Это ужасно... Я последнее время стала подумывать, что я настолько вне времени, совсем несовременная... Что-то со мной происходит, наверное, в связи с возрастом. Потому что когда молодая героиня выходит, и при ней все женские прелести, ей как-то доверяешь больше, обаяние порой перевешивает смысл и мастерство, покрывает профессиональные недостатки.

-- Что вы сегодня любите в театре?

-- Я с удовольствием посмотрела спектакль Римаса Туминаса в "Современнике" -- и сценография мне понравилась, и актерские работы. Смотрю спектакли Камы Гинкаса и Генриетты Яновской.

-- Почему вы не актриса Гинкаса?

-- Не знаю, может быть, я ему просто не нравлюсь. Хотя мы в общем приятели.

-- Я знаю, вы любите театр Петра Фоменко; невольно думаешь: вот актриса -- и вот ее режиссер...

-- У нас с ним с самого начала не сложилось. Когда-то он пришел на Малую Бронную ставить какой-то спектакль по Шекспиру и с песнями Кима. А у меня была такая манера на репетициях: у меня роль на листочках, я эти листки хожу собираю по сцене. И он мне сказал: «За вами нужно ходить, и собирать листки, и их сшивать, чтобы вы так небрежно не относились...» То ли к роли, то ли к работе с ним -- так ему казалось, он очень обидчив.

-- Вы работаете с Адольфом Шапиро, это совсем далеко от Эфроса?

-- По методологии -- да. По мыслям и восприятию окружающего -- нет. И по отношению к делу -- Эфрос всегда знал заранее, что он будет делать, от и до. Он никогда не торопился нам это открыть, но вел постепенно и точно знал, куда ведет; если возникали какие-то вопросы, он говорил: "Об этом не надо беспокоиться, я знаю, как этого избежать". Он знал, потому что, прежде чем приступить к работе, он два года думал, подбирал музыку... Когда он все это делал, непонятно, потому что за год он ставил примерно по четыре спектакля плюс телевизионные передачи, еще на радио что-то почитает, умудряется еще и что-то написать за это время -- невероятная была трудоспособность.