Александр Михайлович Панченко (1937--2002) к концу жизни обрел не только статус академика, уважение коллег, но и довольно широкую известность. Телевизионные программы, которые он вел, занимали и людей несведущих (но охочих до «старины» и желающих знать о делах минувших «всю правду»!), и в общем-то грамотную публику, и изощренных профессионалов. Панченко был великолепным рассказчиком -- естественным, убедительным, когда нужно -- темпераментным, когда нужно -- ироничным. Он умел сопрягать книжную велеречивость с живым просторечием, изумлять раритетным «случаем» или «деталью» и столь же своевременно спускаться на землю, предлагая протереть глаза, вооружиться здравым смыслом и увидеть вроде бы привычный факт в новом свете. Сама его повествовательная манера предполагала возможность понимания прошлого, в котором разом все было «не так» (культура и ментальность изменчивы) и «точно так же» (человеческая природа неизменна).

Манера эта присуща и его письменным текстам, в которых всегда слышна устная речь и неизменны апелляции к здравому толку и человеческому опыту. Подчеркиваю: всегда. Даже при обсуждении весьма специфических проблем, к примеру теологических или стиховедческих, для уразумения сути которых нужны профессиональные навыки. Но Панченко строил свои статьи и книги так, что читатель их себя просвещаемым простецом не чувствует. Богословские споры, государственные установления, грамматические и риторические теории в его истолкованиях утрачивали ореол тайны и привкус «скучности». Не случайно одним из любимых героев Панченко был книжник Симеон Полоцкий, стремившийся охватить своими виршами весь мир, дать возможным читателям внятное представление о самых невероятных и разнообразных феноменах натуры и истории, составляющих, впрочем, единый универсум.

А ведь этот «латинствующий» умник, выходец из Белоруссии, прошедший выучку у иезуитов и отпавший от устоев, вроде не должен бы импонировать автору, православное сознание которого ощущалось и в подцензурных работах советского периода, человеку, который сказал о себе: «Я эмигрировал в Древнюю Русь!» Речение это стало названием сборника трудов Панченко (СПб., Издательство журнала «Звезда»), в который вошли монография «Русская культура в канун петровских реформ» (1980) и статьи, сгруппированные в три блока -- «Из истории русской души» (о крещении Руси -- в предании и в истории, о русском юродстве, о боярыне Морозовой, о «реформе веселья» Петра I и петровской веротерпимости), «О русской литературе» (емкий очерк становления нашего стихотворства, предварявший подготовленный Панченко превосходный том «Библиотеки поэта» «Русская силлабическая поэзия XVII--XVIII вв.», 1970, статьи о смене писательского типа в России, отношении молодого Пушкина к православию и «мирской святости», воплощениями которой стали наши писатели-классики) и «Мифологемы русской истории» (статьи о легендарном посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода, о «потемкинских деревнях» и... о мавзолее Ленина и квазирелигиозном культе основоположника коммунистической партии).

Уже из этого перечня сюжетов видно, что никакой эмиграции в Древнюю Русь Панченко не предпринимал. Если уж искать "его" эпоху, то это переломный и многоцветный, «бунташный» и бранчливый XVII век, когда Древняя Русь сходила на нет, а на смену долгому молчанию пришло многоглаголанье, равно присущее ревнителям древлего благочестия и апологетам новизны, век, который казался его насельникам последним, а ныне многим видится прообразом недавно минувшего столетия второй русской смуты. При этом симпатии Панченко распространяются и на тех, кого власть именовала раскольниками, и на адептов западной учености, на мученицу боярыню Морозову и книжников, упоенно изощряющихся в стихотворстве. Точно так же, анализируя религиозную ситуацию 1820-х годов, Панченко предлагает увидеть резоны и в той смеси мистицизма и веротерпимости, проводником которого выступали министерство князя Голицына и Библейское общество, и в том симбиозе традиционности и мракобесия, что был присущ их противникам. Да, Панченко любил Древнюю Русь и скорбел по ее исчезновению, но не спешил судить реформаторов, а о реабилитации смеха и любовной тематики в текстах XVII -- начала XVIII века писал с восхищением. Да, он знал, как страшно Петр унизил Церковь, но отдавал должное толерантности первого императора. Он хорошо понимал, что «мирская святость», которой наделила Пушкина русская культура, совсем не равна истинной святости, но и отречься от «мирской святости» не желал.

Панченко не был человеком той или иной партии (хотя бойцы противоборствующих станов то причисляют его к «своим», то костерят как ренегата). Не был он и просто «академическим ученым» -- просветительские интенции дышат в самых специальных трудах Панченко. Он не знал «как надо» (что любил подчеркивать), но не затворялся в молчании. Он терпеть не мог «современность» и революционность -- и всю жизнь их начала обмысливал. Он, не будучи карьеристом, сделал завидную карьеру -- и умер совсем не старым человеком. Кажется, в душе его было место и драме, и загадке. Но выше них стояло иное -- здравомыслие, уважение к преданию, привычка терпеть, надеясь на будущее, и истинная терпимость, что так трудно дается сегодняшним спорщикам.