Владимир Сорокин завершил свой «ледовый» поход -- теперь у романа «Лед» (2002) есть не только приквел («Путь Бро» -- 2004), но и сиквел под названием «23 000». Индивидуального тиснения этот текст пока не удостоился -- издательство «Захаров» предпочло выпустить всю «Трилогию» в одном томе с синевато-серебристой ледяной обложкой. Издатель, похоже, уверен, что счастливые обладатели двух первых романов не пожалеют лишних рублей, дабы поскорее узнать, чем же там дело кончилось.

Спите спокойно -- кончилось все хорошо. Прямо как в типовых американских блокбастерах об очередном конце света: в последнюю секунду неотвратимая катастрофа столь же неотвратимо предотвращается, сладкая парочка усталых, но довольных спасителей человечества по исполнении долга возвращается к нормальной жизни, на смену общему плану (безлюдный, но ласковый, сулящий светлое будущее неоглядный простор) приходит план самый крупный -- поцелуй в диафрагму.

Но для кого же все кончилось хорошо? Для чающих преображения 23 000 детей Света, коим надлежало наконец-то собраться в единый круг и хором заговорить сердцами, дабы так исправить роковую ошибку мироустройства, навсегда упразднить косную дурную материю? Или для «мясных машин» -- неостановимо жрущих, испражняющихся, спаривающихся, убивающих и прикрывающих свою мерзость многообразными фикциями так называемой «культуры» («религии», «идеологии», «политики», «морали», «искусства»)? Разумеется, и для тех и для других. Так не бывает? Еще как бывает!

Светородно-светоносные братья и сестры доукомплектовались. Роман начинается похищением того самого пухленького пукающего малыша Миши, что возник на последних страницах «Льда», а после удачно проведенной операции предстал одним из самых могучих детей Света. Ближе к финалу описаны три последних приобретения братства блондинистых нелюдей. Однако для решения глобальной задачи 22 998 избранникам потребно стороннее содействие. Два монстра уже умеют говорить сердцем, но по причине малолетства еще не могут стоять на месте и пялиться в искомую точку. Кто-то должен фиксировать их бренные тела в момент последнего камлания. Конечно, «мясных машин» не жалко. (Во-первых, по определению, а во-вторых, по исправлении ошибки Света все они и так загнутся, независимо от того, где будут находиться во время «Ч».) Но ведь не сдюжат! Дрогнут, предадут, попытаются спастись -- и вся работа насмарку! Нужны особенные машины -- что-то вроде «ценных евреев» при столь дорогих эстетическому чувству Сорокина нацистах. А где ж их взять?

Решение тривиально (иных у светочудищ и придумавшего их Сорокина не бывает): испытания сердец ледяным молотом могут закончиться не только преображением «мясной машины» или ее гибелью; кое-кто после проверки на вшивость остается в живых. Вот из этих-то «недобитков» и надо отобрать пару наиболее приемлемых -- решительных, смелых, находчивых, обуреваемых страстью (пусть этой страстью будет идиотская ненависть к людям Света, что сгубили «недобитковых» родных и искорежили жизнь им самим -- все равно в этой страсти есть «ледяной» привкус). Для выявления этих персонажей -- ими оказались русско-американская еврейка Ольга и швед Бьорн -- проводится грандиозная работа: провокативная игра в Интернете (организация пострадавших от ледяных молотов ищет подельников-мстителей), заманивание «недобитков» в подконтрольное местечко, перемещение их в подземный концлагерь, еще одна провокация (старый мудрый, презревший жизнь и смерть, пленник братства указывает Ольге путь к свободе -- конечно, мнимый), проверка дееспособности кандидатов в ходе «вдруг» вспыхнувшего мятежа заключенных (классический набор голливудских догонялок, коих, впрочем, хватает и в других эпизодах)... В результате самые смышленые из «мясных машин» прибегают куда надо (в крепкие объятия хозяев), чем доказывают свою надежность.

Они и впрямь не подкачали -- удержали монстриков, дали им -- вкупе с монстрами взрослыми -- проговорить сердцем двадцать три Слова. «И вздрогнула земля». А когда она отдрожала свое, очнувшаяся Ольга обнаружила окрест себя 23 000 трупов. Ну и Бьорна, который долго не мог прийти в себя, но зато потом, когда над ледяным островом взошло солнце, сообщил Ольге (и почтеннейшей публике), что он понял «все». А далее, радостно смеясь, разъяснил: «Все это создано! <...> И создано для нас! Специально! Чтобы мы жили! <...> И все это создано Богом, -- произнес Бьорн и перестал смеяться». Потом слово Бог в творительном падеже наши голые люди (перед последним рывком братья Света зачем-то раздели своих рабов) на голой земле повторяют одиннадцать раз, обретают желание молиться, осознают, что молиться они не умеют, и решают, что надо вернуться к людям и спросить у них, как молятся Богу.

Такое вот религиозное просветление. Вкупе с гуманизмом. И даже высоким оправданием социальности. Правда, о том, остались ли на земле другие люди («мясные машины»), автор умалчивает. Как и о своем отношении к тем, кто то ли не заметил катаклизма, то ли все-таки исчез навсегда. Сквозь солнечный блеск голливудского хеппи-энда (добро побеждает зло) просвечивает ледяная усмешка: каждому воздастся по его вере. Захотели братья Света покинуть чавкающую юдоль -- и покинули. Хотят недобитки «новой жизни» -- получат. Либо найдя вкус в жизни старой -- грязной, плотской, бессмысленной, в любой момент способной оборваться или стать чудовищной, в жизни, принимать которую можно лишь как бесстыдную и неподсудную данность, без романтических затей. Либо попытавшись строить жизнь заново -- взяв на себя якобы новые (умному понятно: старые и незавидные) роли Адама и Евы. Эту аллюзию финала проглядеть невозможно. И тут даже неважно, сохранился род человеческий или Ольге с Бьорном поручена очередная попытка его воспроизводства. Выбор всегда один -- бесчеловечное «мясо» или столь же бесчеловечный «свет».

Действительно, не ново. Претензии Сорокина на «религиозность» и «гуманизм», то есть на роль «традиционного» (или -- для недоброжелателей -- «буржуазного») писателя, столь же состоятельны, как его претензии на «тотальную деконструкцию» и «абсолютный артистизм», то есть на роль писателя «радикального». Гипотезу о том, что трилогия закончится торжеством «как бы человечности», я предложил в рецензии на «Путь Бро»: «Гностическая утопия стоит мизантропической антиутопии. Презрение к быдлу -- презрения к мнимым избранникам (сейчас уточняю: будь то светоносцы или прозревшие «недобитки»). Хрен -- редьки» (см. «Время новостей» от 16 сентября 2004 года). Все это не мешает, а скорее помогает ловиться на пустышки как тем, кого Сорокин числит по разряду «мясных машин», так и тем, в ком он видит представителей всевозможных «братств». Может, и на этот раз в сорокинские сети кто-нибудь свеженький заплывет.