Если попросить европейского меломана назвать трех самых известных русских пианистов современности, то почти наверняка в эту тройку войдут -- в любой последовательности -- Михаил Плетнев, Евгений Кисин и Аркадий Володось. В Москве по первым двум позициям сойдутся без споров, но вот реального положения дел с последним фигурантом столичная публика себе не представляет -- иначе в минувшее воскресенье Светлановский зал Дома музыки не был бы позорно неполон, а половину публики не составляли бы люди с бесплатными пригласительными. Так или иначе, не привыкший к прогалинам в амфитеатре и пустой галерке Аркадий Володось сыграл два отделения. Четыре часа -- ровно столько ему хватило, чтобы реабилитироваться в глазах не знавшей о нем и его мировой известности публики.

У Володося особый статус в пианистическом сообществе -- он никогда не был «подающим надежды», «многообещающим», «перспективным» пианистом; рывком ворвавшись на фортепианный олимп со своим первым альбомом, он утвердился на нем одним из владетельных князей. От него исходит ощущение спокойствия и сознания собственных возможностей: ни одного жеста в зал, никаких улыбок для публики -- она явно лишняя в его диалоге с черно-белыми клавишами, но он дозволяет ей присутствовать при этом магическом процессе. Такая чопорная, патриархальная манера поведения была, кажется, свойственна знаменитым пианистам прошлого -- от Кемпфа до Рихтера, но сейчас она в диковинку -- тем более для Москвы, где самой популярной формой взаимодействия массы и артиста остается юмористическое шоу с шутками-прибаутками. Столь же патриархальным, как и внешний вид, кажется и стиль игры Володося -- взращенный на нейгаузовской традиции с ее безраздельным приоритетом чистого, певучего звука, но помноженный на его собственные идеи и темперамент. Выстроив оппозицию: Шуберт (первое отделение) -- Лист (второе), пианист играючи произвел инвентаризацию наших представлений о двух авторах. Первый, гласит канон, должен быть самоуглубленным и чуть инфантильным, второй -- блестящим и без всяких задних мыслей. В версии Володося все гораздо более сложно: ранний Шуберт (две фортепианные сонаты) отсвечивает тенями венских классиков с их строгостью и выверенностью каждой трели, обнаруживая бесчисленное множество звуковых градаций, а в Листе (фрагменты из цикла «Годы странствий») открываются бездонные пропасти и лазурные дали. Феерическая виртуозность Володося, за долю секунды выплескивающего в зал сотни звуков, не становится для него самоцелью -- пассажи зачаровывают не столько своим качеством, сколько тем, как осмысленно Володось подтекстовывает ими основную драматургическую линию в каждом опусе. И даже после головоломных трудностей «Венгерской рапсодии» Листа в еще более головоломной собственной обработке ему не приходит в голову картинно вскочить на последнем аккорде и принять в объятия стонущую от восторга аудиторию. Вместо этого он играет четыре биса, учтиво кланяется и уходит за кулисы с тем же непроницаемым лицом, с которым и появился перед публикой.