История советской, а точнее, подсоветской литературы началась в тот же день, что и история советской власти -- 25 октября 1917 года. В этот день большевики не только захватили Зимний дворец, взяли под контроль почти всю столицу и объявили низложенным Временное правительство -- в этот же день был арестован за распространение антибольшевистских материалов редактор газеты «Общее дело» Владимир Бурцев. Фиксацией этих неразрывно сцепленных фактов -- октябрьской революции и ареста Бурцева -- открывается первая книга первого тома коллективного труда «Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография» (М., ИМЛИ РАН; ответственный редактор издания -- Александр Галушкин). Последние события, отмеченные во второй книге, приходятся на конец 1922 года: 30 декабря на очередном «Никитинском субботнике» Михаил Булгаков читает фрагменты «Записок на манжетах», Илья Сельвинский -- поэму «Рысь», основательно забытый В. Цветнов -- стихи; в тот же день газета «Правда» сообщает о подготовке к изданию альманаха «Шаги» (группа «Октябрь»; среди авторов Александр Безыменский, Артем Веселый, Александр Жаров, Юрий Либединский), а «Красная газета» статьей М. Алатырцева (Б. Четверикова) приветствует Ассоциацию пролетарских писателей «Космист»: «Пока можно сказать одно -- мы вступаем в наиболее интересную, богатую эру современной литературы». Ей же на следующий день поет гимн «Петроградская правда» -- «Литературные итоги и надежды» предъявляют авторы, скрытые подписью «Сергей и Осип»: «Космисты» в настоящее время являются главным организующим центром в литературной жизни великого города (Петрограда. -- А.Н.). «Космисты» представляют из себя могучую сплоченную организацию с дисциплиной, похожей на дисциплину партийную (Явление невиданное в русской литературе, но так понятное в пролетарской литературе, ибо является отражением сплоченности и коллективности пролетариата как класса.)». Пока еще при разговоре о партийной дисциплине писателей восторг слит с изумлением. И ведь в самом деле -- «невиданное явление в русской литературе». Которая еще существует, но -- буквально на глазах читателя новоизданной «славной хроники» -- претерпевает роковые изменения в самой своей сути.

«Главной задачей настоящего проекта было динамическое социально-институциональное описание жизни русскоязычного литературного сообщества России 1920-х годов», -- констатирует во вступительной заметке ответственный редактор. Такое описание с неизбежностью оказывается картиной борьбы -- не только конкретных сочинителей и литературных группировок, «отживших свое» ветеранов и рвущихся на авансцену юниоров, архаистов и новаторов, приверженцев разных эстетических доктрин и общественных взглядов, талантов и бездарей (от этих ристалищ не один этап истории искусства не свободен), но и глобального противоборства иного качества. Всякий -- великий и микроскопический -- писатель оказывался втянутым в конфликт между новым идеократическим государством, последовательно настаивающим на полном подчинении себе культуры, и литературы как автономной, подчиненной собственным законам институции, отстаивающей свою -- органически ей присущую -- свободу. Эта борьба была объективным фактом, вне зависимости от того, как она переживалась теми или иными ее участниками. Писатель мог принимать революцию (не только чаемую, несбывшуюся, но и эту -- случившуюся, свирепую и безжалостную), но, оставаясь писателем, он не мог вполне подчинить себя воле победившего пролетариата, даже если публично и/или искренне (возможны разные сочетания) заявлял о приверженности такой стратегии. Партийно-государственный функционер мог по-своему уважать (да и понимать) литературу (и тем более -- лично ему чем-то импонирующих авторов), но, оставаясь функционером, обречен был вводить сочинителей в рамки (иногда веря, что это на сегодня, а завтра воцарится невиданная свобода творчества, а иногда -- предпочитая о дне грядущем вовсе не думать). Советская власть -- это относится не только к 1920-м годам -- замечательным образом сочетала идеологическую одержимость (ненависть ко всякому свободному личностному началу) с копеечным прагматизмом, чувством «своеобразия текущего момента», что требует вербовки того или иного «союзника», которого в дальнейшем можно выбросить на свалку.

Объективный характер противостояния большевизма и словесности не отменял субъективных факторов, которыми руководствовались и писатели, и власти предержащие. В любых ситуациях люди остаются людьми, то есть действуют по-разному -- тем более это касается эпохи, одновременно экстремальной и прихотливо запутанной, угрожающей и соблазняющей невиданными перспективами. Безумное кипение литературной жизни 1920-х годов с ее то и дело возникающими (и гибнущими) издательствами, журналами, газетами, литературными объединениями и «направлениями», манифестами, тактическими союзами, компромиссами, поисками спасительных исторических аналогий, самообманами, обманами и пышно цветущими иллюзиями образовывалось перманентными непредсказуемыми столкновениями разнонаправленных воль -- мало кто понимал, что же на самом деле происходит, к чему сам он стремится и насколько осмысленны его ухищрения.

За последние годы у нас появился ряд глубоких исследований, посвященных крупнейшим писателям революционной эпохи. Как бы ни разнились их личные судьбы (хотя сладко никому не пришлось), тень национальной трагедии лежит на каждом. Важно понять, что «злосчастья» Мандельштама, Булгакова, Замятина, Ахматовой, Пастернака были обусловлены не величием их дарований (напротив, дар и позволял им выстоять, остаться в нашей общей духовной истории), но общей логикой вершившихся событий. Ее-то нам и позволяет увидеть «сухой» свод информации от составителей первого двухкнижного тома «Литературной жизни России 1920-х годов». Издание рассчитано на шесть томов (сколько будет в каждом из них книг, покажет время): первый посвящен литературной жизни Москвы и Петрограда (1917--1922), второй и третий тоже отведены столицам (соответственно 1923--1926 и 1927--1929 годы), четвертый и пятый расскажут о том, что творилось на российских просторах (как в пору Гражданской войны, так и после закрепления большевиков), шестой займут указатели.

Почти наверняка капитальный труд вызовет замечания специалистов, которые, впрочем, в дальнейшем все равно будут этой хроникой пользоваться. Наука подразумевает уточнения и полемику. Важно, однако, иное: труд этот не только пример коллегам (у нас нет сходного издания, посвященного какому-либо периоду русской литературы), но и значимое слово, обращенное к сегодняшним читателям (включая писателей). Открывая его буквально на любой странице, ты вновь (сколько бы разностей ни знал) испытываешь и ужас (что же творилось с нашей литературой), и гордость (а она литературой осталась). Тем, кто действительно хочет понять, что (и почему) происходит с русской словесностью сейчас, тем, кто не спешит с крутыми приговорами и щеголеватыми прорицаниями, тем, кто видит в современности этап длящейся (а потому -- рискованной) истории, стоит вчитаться в этот свод раскаленных свидетельств о жизни слова в советской ночи.