Привык человек выгуливать собаку ночью. По неизбежности: в иную пору суток мощный четвероногий патриций непременно затевал ристалища со всеми встречными сородичами мужеска пола: «коли противник пасовал, дело велось до первого визга, коли сопротивлялся -- до последнего». Кажется, нет худа без добра. «Метеоры то тут, то там словно скальпелем надрезают черную небесную шкуру, но она чудесным образом всякий раз регенерирует и остается цела -- только по-прежнему поблескивает родимыми пятнами созвездий. Внизу, в чащобе парка, залегшего у подножия вселенной, царит кромешная тьма, однако мы с Карлом продвигаемся вполне уверенно в лабиринте спящих растений. Взрослые деревья, прислонясь друг к другу, опочили в тех позах, в каких застала их ночь; кусты, нежные плоды любви их, не просыпаясь, тянутся и гладят их своими ветвями. В воздухе царит безветрие, и потому в парке очень тихо. Лишь по временам высоко в древесных кронах принимаются кричать и хлопать крыльями слепые птицы -- они пугаются собственных снов. Свет почти не нужен нам с Карлом, чтобы отыскивать гулкие от корневищ тропинки: ему помогают специальные палочки, содержащиеся в его глазных сетчатках, я же ориентируюсь по светлому пятну, разумно устроенному у моего лидера пониже купированного хвоста». Все хорошо, пожалуй, даже уютно, и только тревожно таинственные сны слепых птиц колеблют врачующий покой, столь желанный после длинного дня. Днем хозяин Карла врачует бытовую технику и выслушивает истории клиентов о жизни их общего городка, вечер проводит с женой и Карлом -- на диване перед экраном. «Если телевидение не припасло... хорошего фильма -- не беда: в доме у нас имеется собственная недурная фильмотека». Впереди счастье ночных «прогулок в парке» -- так и называется повесть Олега Зайончковского («Октябрь», №10).

Только счастье вдруг начинает сбоить. Родной, привычный парк становится чужим. Во тьме обнаруживается труп обнаженной женщины с перерезанным горлом. Через пару дней к хозяину Карла приходит по почте полароидный снимок жертвы. (Правда, знакомец-электрик меланхолично замечает, что, дескать, «где-то... такое в кино видел», но зато жена, приметив картинку, вскипает яростью. И вскоре отъезжает в Москву -- поплакаться подруге.) Дневная жизнь (очень похожая на ту, что описана в прошлогоднем повествовании Зайончковского «Сергеев и городок») идет своим чередом (несут мастеру обезносевшие чайники; газета вяло сообщает о разборках местных бандюков; двор пропивает выигрыш одного из жильцов в какой-то телелотерее), а парк, куда каждую ночь тянет героя, преподносит новые сюрпризы: то попадется на пути уснувший пьяный мужичонка (а грезилось -- маньяк), то на Карла бросается бесформенное черное чудище, и приходится хозяину выручать бедолагу. Но радоваться победе не стоит -- парк высылает «поединщика» самому хозяину, и тут уж не обойтись без помощи Карла. Посланец тьмы гибнет от могучих клыков. «А я вот сижу на кухне, пью без помех водку... Стол мой, помимо бутылки и обычной в таких случаях закуски, украшает еще одно блюдо -- оно называется «собачья голова» и подано прямо на клеенку в лужице собственных слюней».

Было или пригрезилось? Случилось или выросло из «тихих» будней, слухов и шепотков, ежевечерних кинопросмотров, шорохов парка и постпрогулочных порций коньяка -- из скрытой изматывающей тоски? Вроде бы мягкий юмор Зайончковского на месте, вроде бы насельники городка по-прежнему обаятельны, вроде бы просто разыгралась у героя фантазия... А хаос шевелится. Вполне по-тютчевски.

И не только в городке Зайончковского. Шевелится хаос в ростовском похоронном бизнесе, владыка которого, хозяин престижного кладбища и конторы соответствующих услуг, могучий, безжалостный, но при этом полнящийся жизнью авторитет неожиданно умирает, а его растерянная челядь («личарда верный»; любовница покойника; ее недотепистый муж, милостиво пристегнутый к «делу» и до поры не знавший, почему он попал в фавор) с ужасом встречает новую реальность (сильный рассказ Дениса Гуцко «Орлы над трупами» -- «Дружба народов», №10). Шевелится в вычурном, нарочито «усложненном» и перенасыщенном трехгрошовой «мистикой», но в иных фрагментах -- жаляще трогательном -- «Ташкентском романе» Сухбата Афлатуни (та же «Дружба народов»; в отличие от повести «Гарем» -- «Октябрь», 2004, №12 -- роман заставляет предположить, что дар у автора все же есть). Шевелится -- и несть ему конца.

Вот и рассказчику «Припадка и других историй» Сергея Костырко («Знамя», №10) все время выпадают странности. То глянет -- не в глаза, прямо в душу -- полуседая красавица, что через мгновение забьется в эпилептическом приступе («Припадок»). То на железнодорожной платформе элегантный, но потертый господин начнет дикторским голосом шпарить как по писаному детективно-экзотическую историю, распугивая окрестную публику и завораживая рассказчика. То на выставке в Манеже старушка разразится лекцией о пленительных старинных шедеврах, которые она видит там, где всем прочим дано лицезреть заурядные полотна мастеров социалистического реализма («Близнецы»). Даже отправившись за землицей (комнатный цветок требует), рассказчик набредает в леске на свежие могилы. И слышит от зевающего милиционера, как бы и не к нему обращенную реплику: «Ну, а тех, кто там людей закопал, тоже ведь скоро закопают» («Земля для «декабриста») -- поневоле вспомнишь парк имени Зайончковского.

И уж, конечно, не обойтись без зловещих намеков, сцепления сна и яви, взаимозамены людей и кукол, больных воспоминаний, что упорно деформируют скудное каждодневное бытие, в специально для такой антижизни сооруженном городе на Неве -- там, где свершаются (снятся?) события повести Анатолия Бузулукского «От Харитонова ушла мать». «Ушла как Лев Толстой. Эмоционально, задыхаясь от всепрощающей кровной обиды». Ушла в никуда (хотя как бы и не пропала -- мелькает где-то поблизости, весточки подает), обрекая сына на колготу поисков, перебор дурных воспоминаний, тягомотную рефлексию и медленно, но верно растущий страх -- страх оставленности, полного одиночества, мягко и неотвратимо подступающей смерти. Тут уж хаос не просто шевелится -- клокочет, гуляет на воле, прямо кажет глумливую рожу. «От ужаса еще во сне Харитонов успел взмолиться: «Господи! Почему мне приснился дьявол, а не Ты?» Почему? Да по кочану. По той же «совокупности причин», что предъявляет права на души других персонажей, обретающихся под обложками осенних журналов.

А вот в замечательном цикле рассказов Маргариты Хемлин «Прощание еврейки» -- иначе. Хотя есть там и мистические совпадения (фашистский самолет падает по молитве дежурящего на крыше еврея, который и слова-то молитвенные не помнит, и в партии числится), и разбитое прошлое, что никак не склеишь, и печальные встречи-невстречи (уехавших и оставшихся), и «скелеты в шкафах», и советский страх перед третьей мировой, и даже таинственное исчезновение старухи, вернувшейся из Израиля в Киев и однажды отправившейся на родину, в маленький Остер, где старожилы, во-первых, считают ее давно умершей, а, во-вторых, ненавидят лютой ненавистью. Потому что, когда освободили Остер от немцев, чудом уцелевшая Бэйлка (отца убили, брат на фронте погиб) встала на собрании, где разбирались с фашистскими прихвостнями, и сказала: «Тут про полицаев идет речь. Правда, полицайских евреев нихто не видел. Потому шо евреев на месте стреляли и выбор им не давали. А у всех дети, всем жить хочется. Мертвых не подымешь». За что и была тут же зверски избита. После чего ее никто не видел в городке, куда она якобы двинулась на девятом десятке. «Если через семь лет Бэллу не найдут, по закону можно будет считать ее умершей». Но она -- была. Как ее неуместная речь. Как молитва безбожника, низвергшая самолет. Как черниговский хлеб -- «с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький». Как разбившееся блюдо с вводящей в соблазн нарисованной салфеткой, собирая кусочки которого дедушка приговаривает «пазл-мазл», рифмуя название внучкиной забавы с еврейским словом «счастье». Зла, дури, жестокости и прочего хаоса в мире, запечатленном Хемлин, было с избытком. Но было и что-то иное. Не по советчине Хемлин печалится -- по человечности. Той самой, что, одолевая прощание, живет в ее «простой» и чудесной прозе.