Сто лет назад был обнародован Манифест 17 октября 1905 года -- документ, который есть основания считать первой русской конституцией. О восприятии этого государственного акта тогдашним обществом, значении Манифеста в истории нашей страны и его нереализованных потенциях историк Ольга ЭДЕЛЬМАН беседует с историком, исследователем общественно-политической мысли в России начала XX века Модестом КОЛЕРОВЫМ.

-- О Манифесте 17 октября говорят как о первой конституции. С другой стороны, роли, полагающейся настоящей конституции, он не сыграл. Значит, что-то с ним было не так, был какой-то дефект? В Манифесте, в обществе, в ситуации?

-- Когда вышел Манифест 17 октября, в обществе активно обсуждалась проблема: считать ли этот Манифест, который действительно даровал стране базовые гражданские свободы, включая собственность, права человека, основы парламентаризма, считать ли его конституцией? И в результате, как можно предположить, общественное мнение успокоилось бы на признании того, что Манифест 17 октября закладывает основы конституционного строя, но не создает механизма его функционирования. То есть с принципиальной точки зрения это конституция, с точки зрения государственного строя Манифест не создает конституционной монархии.

Но параллельно развивались революционные события. Манифест стал продуктом революционного кризиса, и растущая радикализация смыла в сознании общества понимание того, что он действительно дал стране. В радикализации повинно 90% политических сил, действовавших тогда в России, от правых до левых, поскольку этим Манифестом были удовлетворены только ничтожные в электоральном смысле политические силы, те, которые стремились быть либеральными центристами. Те же кадеты, социалисты с одной стороны и с другой стороны монархисты воспринимали Манифест как то, что нужно преодолеть. И либо вернуться к «национальным устоям», либо достроить конституцию до той утопии, которую они обещали своим избирателям. Государство, правительство во главе со Столыпиным, ответственные политические силы пытались, и во многом успешно пытались, сохранить смысл Манифеста, реализовать его в деятельности Государственной думы, Государственного совета, в создании диалога между правительством и обществом и т.д. Но Первая дума, избранная по определенному тогда порядку, оказалась настолько крестьянски-радикальной, что была очень быстро распущена. Поскольку, как мы хорошо помним и по своему опыту, по Верховному Совету РСФСР горбачевского времени, она менее всего занималась решением насущных задач, а более всего занималась декларациями (хотя и они тоже были необходимы). Эта декларативность Государственной думы и, говоря шире, декларативность того, как общество восприняло, применяло основы конституционного порядка, это выпотрошило изнутри те возможности, которые основы конституционного порядка предоставляли для эволюционного развития. Собственно, в этом и состоит базовый опыт, главный вывод из революции 1905 года, который сделали наиболее ответственные представители интеллигенции и который был изложен в классическом сборнике "Вехи". В то время, когда многодесятилетняя борьба общества за свободу во многом увенчалась успехом, когда было желание правительства пойти навстречу обществу, был национальный кризис, когда все это заставило государство создать основы конституционного строя, общество в своих утопических, антигосударственных, безответственных эмоциях не удовлетворилось этим, а начало разрушать даже то, что едва создалось. Разрушать не во имя построения чего-то внятного и ответственного, а во имя очередной утопической фишки. И это только загоняло страну в кризис.

-- За этот кризис правительство тоже несло свою долю ответственности?

-- Безусловно. Любое правительство не является консолидированным, даже в несвободном государстве правительство является компромиссом между кланами, группировками и т.д. Поэтому ответственные администраторы, такие как сперва С.Ю. Витте, затем П.А. Столыпин, которые, конечно, не были чрезмерными либералами, но понимали как технократы неотвратимость реформ, очень часто оказывались в меньшинстве внутри правящего класса. Правящий класс часто не видит за ведомственными интересами, политическими эмоциями полноты жизни, полноты ответственности и всячески противодействует перезревшим реформам, которые только сильные фигуры могли проталкивать и защищать перед царем. Ну а царь известен был как человек слабый, человек двоедушный, непоследовательный и на самом деле малоадекватный. Вообще в этой ситуации ужас охватывает при мысли, что должно было быть на самом деле в сердце у того же Столыпина. Каково это -- понимать слабость властной вертикали, понимать, что только карательными мерами можно остановить смуту в крестьянстве, которое уже начало "черный передел", унять вспышку межнациональных конфликтов; удержать от контрреволюции экономически обанкротившееся дворянство... Букет проблем, перед которыми, кстати, в 1950-х годах оказался и вождь Франции генерал Шарль де Голль. Это проблема ответственного авторитарного лидера, который не может себе позволить ради развития своей страны стать окончательно авторитарным, потому что сам же должен создавать механизм обратной связи, сдержек и противовесов. И в то же время вынужден использовать свой авторитарный капитал для того, чтобы удерживать своих же собственных сторонников от узости кругозора, от узколобия, от желания "тащить и не пущать". Такой лидер оказывается часто в изоляции. Общество, как подросток, требует все большего и большего, не умея нести ответственности даже за то, что имеет в руках; старая власть перестает вообще что-либо понимать и воспринимает любое движение как предательство идеалов, остается в изоляции, реально ничем не управляя, но продолжает настаивать на репрессивном карательном сценарии -- подавить все, "подморозить Россию". Такие лидеры вообще трагические фигуры. Витте, как известно, имел репутацию не только сильного администратора, но и администратора нечистого на руку. Столыпин заслужил определение не только человека, выступающего за «великую Россию против великих потрясений», но и получил от одного из умереннейших лидеров либеральной оппозиции Родичева клеймо вешателя, изобретателя "столыпинских галстуков", т.е. виселиц. Беда, короче говоря.

Я специально анализировал Манифест 17 октября в контексте программ политических партий того времени и могу сказать, что Манифест, написанный Витте, с точки зрения цельного, комплексного, системного взгляда на общество, на права, которые надо предоставить обществу, на голову выше, чем современные ему программы не только радикальных социалистов, но даже кадетов, у которых вообще не возникало проблемы: а какой должна быть экономическая основа гражданской свободы, т.е. собственность? Для них это всегда был абстрактный разговор. Получается, что "царские сатрапы", царские сановники в подходе к обществу оказывались гораздо более состоятельными, чем присяжная (как сейчас мы говорим, демшизная) оппозиция.

-- Меня, к слову сказать, поражает чтение документов по истории революционного движения тем, что жандармские бумаги оказываются написанными нормальным человеческим языком, с неким человеческим пониманием оппонентов, а вот революционное самоосмысление совсем невменяемо.

-- Революционное самоосмысление могло бы быть конструктивным, если бы революционерам не стыдно было бы действительно осмыслять то, что с ними происходит. Если бы они честно признавались себе, что в их революционном движении процветают взаимное стукачество, взаимное подавление свободы мысли, клановость. Я уж не говорю про нечистоплотные дела, совершенно унизительный диктат так называемых авторитетов над партийной массой и т.д. Все эти ужасы, которые иллюстрируют знаменитую формулу Кестлера "в подполье только крысы". Если бы они имели мужество все это проанализировать, они бы не использовали язык дешевой пропаганды. Кстати, веховцы, которые имели мужество проанализировать революционные ценности, подверглись всеобщему остракизму.

-- Вопрос, который меня занимает, хотя он дурацкий и не в компетенции исторической науки. Существует концепция, что к тому моменту империя была уже обречена, государство и общество катились в пропасть и сделать с этим было уже ничего нельзя, потому что уже запустился механизм.

-- Все разговоры относительно того, что что-то было обречено потому, что был запущен механизм, разговоры, происходящие постфактум, напоминают остроумие на лестнице. Много ли надо ума, чтобы сказать, что если что-то случилось в истории, то это сугубо историческая закономерность? Это примитивный, школьный, допотопный даже не марксизм, а экономический материализм. Потому что даже марксизм в известных анализах Маркса и Энгельса на голову выше любой предопределенности, любой примитивной закономерности, он всегда оставляет простор для мужества, воли политического класса и лидеров удержать страну (или партию) от катастрофы, на грани катастрофы. Если что-то случилось, это значит, что один из факторов, может быть, даже не самый важный, возобладал. Я часто вспоминаю элементарную электоральную статистику, предъявленную на единственных в старой и советской России свободных выборах -- в декабре 1917 года в Учредительное собрание. На этих выборах большевики получили 25% голосов. А через полтора-два года окончательно победили. А 50% получили эсеры, потому что за них голосовала крестьянская масса. Большевиков было 300 тыс. членов партии, а эсеров -- миллион. И что, эти 25% как фактор важнее остальных? Здесь вступают в силу другие факторы: то, что большевики держались за городские центры, к которым примыкали наиболее населенные области, они были сильны в центральной России, в их руках были железнодорожные коммуникации и т.д. Есть много факторов, и говорить, что империя была обречена, исходя только из положения власти и элит, примитивно. В истории никогда ничего не предопределено. И это не дешевая вариативность, а простор для политической воли. Весной 1918 года, когда уже свершился переворот и наступил голод в Петрограде, известный социалистический экономист Сергей Николаевич Прокопович проанализировал продовольственное снабжение города. И оказалось, что до тех пор, пока в столице по инерции действовали структуры Временного правительства (а они, несмотря на смену власти, действовали вплоть до начала 1918 года), город более-менее справлялся с продовольственным снабжением. Но как только военный коммунизм большевиков прикрыл и эти остатки действующей администрации, тут и наступил голод. Получается, что Временное правительство, имея в своих руках механизмы продовольственного снабжения, имея экономический базис власти, не смогло справиться с политической проблемой защиты государства. И проигравши политически, они не смогли реализовать свои экономические возможности.

Можно говорить о том, что империя не могла дать выхода для энергии социально мобильных людей. Но за годы первой мировой войны, если я не ошибаюсь, так называемыми офицерами военного времени, которые вербовались не из дворянства, а из обычного среднего класса, крестьянских сыновей, рабочих, студентов, тех, которые даже не составляли средний класс, а были просто социально мобильными, стало до ста тысяч человек. Это те самые «царские офицеры», которых в 1917 году всего было 170 тыс. Это люди, у которых все получилось, они получили выход, стали офицерами. Но они этим не удовлетворились, они составили костяк революции, и в 1918 году, когда начали формироваться белые и красные кадры Гражданской войны, эти 170 тыс. раскололись. К концу 1918 года именно сто тысяч офицеров вступили в Красную армию, именно они составили кадровый костяк армии, которая потом всех победила. А оставшиеся 70 тыс. частью разбежались, а частью вступили в героическое Белое движение. То есть, следовательно, сама возможность социальной мобильности еще недостаточна для того, чтобы стабилизировать общество. Есть огромная инерция социальных обид. Крестьянский "черный передел" лета 1917 года был, как известно, шагом назад, он был грабительским и дал крестьянству возможность структурироваться с точки зрения экономической эффективности только к началу 1920-х годов, когда после военного коммунизма, после продразверсток в крестьянстве смогли выделиться экономически эффективное кулачество, середняки и пр. То есть только много лет спустя после этого примитивного раздела и грабежа люди смогли реализовать свои экономические возможности. Хотя военный кризис, бывший результатом политических событий, предвоенной истории англо-русского, англо-французского союзов, как известно, стимулировал кризис общенациональный, который привел к падению монархии, к революции, он не сделал его предопределенным. Еще не предвиделось ни в 1910 году, ни в 1913, 1914, 1915-м. Можно постфактум сказать, что в 1915 году были ошибки в военном планировании, а глубокоуважаемые промышленники -- Путилов, Гучков и прочие -- воровали деньги и не исполняли военных заказов, тем самым подрывая обороноспособность, но это вовсе не значит, что в 1917 году должно было что-то получиться. Если даже сидевшие в 1917 году в эмиграции все эти Ленины с огромным удивлением восприняли сообщение о том, что случилась революция. Эту революцию сделали не трудящиеся массы. Все более становится очевидным, что Февральскую революцию запланировал, стимулировал и совершил военно-олигархический заговор.

-- То есть?

-- Думские либеральные деятели, военные промышленники, часть главного командования, часть профсоюзных деятелей, ряд интеллигентных масонских кругов, даже часть социал-демократов.

-- Масоны в буквальном смысле?

-- Да. Но масоны без военно-промышленного заговора ничего бы не сделали. Это были Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты, они целенаправленно шли к свержению Николая II, пытаясь перехватить власть. Инфраструктура, выросшая материально на снабжении армии, в тылах армии, успешно распространила свои щупальца в окружении монарха. Но они вовсе даже не задумывались о том, как будут удерживать эту власть. Самым интересным проявлением их слепоты было то, что, когда летом 1917 года оказалось, что из-под их контроля фактически уходит и стремительно автономизируется Украина, у них не было не только механизма реакции на это, но даже механизма описания того, что происходит на Украине, на Кавказе, в Финляндии, на других национальных окраинах. У них не было даже языка для описания этих процессов, не было для этого понятий. И к концу 1917 года их реальная зона географического контроля была минимальна. Большевики, собственно, совершили переворот в остатке страны. Потом была уже не только Гражданская война, но и война с образовавшимися квазигосударствами -- Доном, Кубанью и т.д. Спрашивается: на что надеялся этот военно-промышленный олигархический комплот, рвавшийся к власти? Оказывается, в своей слепой иллюзии они думали, что для того, чтобы совершить переворот, достаточно просто отломить головку, а вся остальная государственная инфраструктура стройными рядами якобы будет маршировать по их команде! Глупость несусветная, характерная для всех заговорщиков. Потому что как только ты ломаешь верхушку, ломается все. Все государство. А если государство стоит со сломанной верхушкой, то это уже не государство, а... территория.

-- Возвращаясь к Манифесту 17 октября. А можно сказать, что его появление было одним из шагов, в 1905 году предотвративших подобное развитие кризиса?

-- Да. Безусловно. Потому что в 1905 году большевики, призывавшие к Московскому восстанию на Пресне, делали это в недобросовестном желании продвинуть революцию дальше. В то время как общество еще даже не успело переварить и освоить те новые возможности, которые создавали Манифест и объявленный порядок выборов в Государственную думу, которые явно давали выход для общественной энергии, включая крестьянство. А Московское восстание -- это типичный чегеваровский радикализм. Который потому и проиграл, что, во-первых, развивался отдельно от крестьянского движения, во-вторых, отдельно от либеральной оппозиции, общества. А вот в 1917 году в бреду своем либеральная олигархическая оппозиция, использовавшая в том числе и рабочее движение, совершила февральский переворот, и все посыпалось. То есть получается, что радикалы в 1905 году не добились, а олигархи в феврале 1917-го добились.

-- И радикалы пришли к власти потому, что олигархи пытались их использовать?

-- Да. У самих у них ничего бы не получилось.