Российскому национальному оркестру, основанному пианистом, дирижером и композитором Михаилом Плетневым, исполнилось 15 лет. Срок не такой большой для респектабельной культурной единицы. Там, где живет высокая музыкальная традиция, гораздо привычнее цифры от 25 до, скажем, 250. Но пятнадцатилетие РНО -- тем не менее юбилей яркий и значительный. Первый негосударственный оркестр когда-то стал не просто «символом новой России» (как было модно говорить до тех пор, пока в воздухе оной не запахло чем-то старым, если не сказать затхлым), но быстро превратился в абсолютного лидера русской симфонической сцены. Это не помешало тому, что примерно через десять лет жизнь РНО усложнилась и он, в частности, не удостоился знаменитого президентского гранта. Новая Россия рассудила, что великолепный оркестр обойдется без нее. Чем последний и занялся с присущими Плетневу спокойствием и тщательностью.

Программы последних сезонов поражали красивой и тонкой монументальностью, строгостью, интересом к репертуарным изысканиям, принципиальной неигривостью. Могучий интеллектуализм окончательно закрепил за оркестром статус любимца специалистов и меломанов. Но, возможно, немного напугал широкую публику -- по крайней мере ту ее часть, которой по сердцу громогласно-кокетливые симфонические коллективы, коих теперь на местной сцене в достатке.

Юбилейная программа РНО представила оркестр с неожиданной стороны: вместо высоколобой утонченности и аристократизма этим вечером проявилась любовь оркестра к серпантину, конфетти, раскрашенным носам и прочим атрибутам праздника. По крайней так программа могла выглядеть: парадно-пышные «Прелюды» Листа, очаровательный «Американец в Париже» Гершвина, целый том балетной музыки (Вторая сюита Равеля из балета «Дафнис и Хлоя», сюиты из «Ромео и Джульетта» Прокофьева и «Болта» Шостаковича, составленные самим Плетневым), «Озорные частушки» Щедрина и «Славянский марш» Чайковского на сладкое. Чем не праздничная феерия. Между тем главное, что скоро начало производить гипнотическое впечатление, это перфекционистская красота оркестрового звучания, ее хрустальная, леденящая прозрачность (абсолютно невозможная в юбилейных мероприятиях) и сила уникальной музыкальности Плетнева и его оркестрантов.

Когда в «Американце в Париже» игрой баланса одно из кульминационных проведений темы оказалось спрятанным за грубоватой фантасмагорией медных и ударных, это еще можно было счесть игривостью. Но в «Ромео и Джульетте», сыгранной так, что легко было расслышать всю ослепительную красоту прокофьевской инструментовки, к финалу от холодного оцепенения эпизода «Перед разлукой» уже становилось горько и страшно (вот ведь тоже выдумка -- сделать финалом сюиты тихую катастрофу!). А «Болт» (так невыносимо ярко вообще никто давно не играл Шостаковича) было слушать уже вовсе жутко, хотя и смешно до слез.

Очевидцы первых выступлений РНО рассказывают, что когда оркестр впервые исполнил аляповато-шикарный «Славянский марш» Чайковского, по залу повскакали с мест бородатые монархисты -- так упоительно звучало «Боже, царя храни». Теперь встала обычная публика -- и не по идейным соображениям, а пораженная виртуозностью оркестра, превратившего мягкий юмор Прокофьева, балаган Щедрина, издевательство Шостаковича, самоиронию Гершвина и парадную улыбку Чайковского в слепящий свет симфонического перфекционизма.

Если в неюбилейные дни Плетнев часто предлагает публике трудиться, чтобы за утонченностью интерпретации расслышать деликатную красоту струнных, точность меди, пластичность деревянных своего оркестра, то в этот раз мастерство не могло не ошеломить даже самых ленивых. И подтверждало, что второго такого виртуозного, свободного, сыгранного, владеющего краской и формой и способного воплощать в звуке самые сложные чувства и смыслы оркестра здесь просто нет.