Первую балерину мира уже практически невозможно увидеть в классических спектаклях -- ей сорок, и девочка, в которой Нуреев когда-то распознал тот птичий мятежный дух и кошачье любопытство к новому, что гнали по жизни его самого, давно перепробовала все постановки и ими пресытилась. Теперь ей интересны спектакли, сделанные для нее лично, -- весь сезон она прокатывает по миру вечер одноактовок Рассела Малифана. (Говорят, одна из московских продюсерских фирм занята поиском спонсоров для приглашения этой программы к нам; но слабо верится, чтобы кто-то из меценатов смог выложить такие деньги -- прошлый приезд Гиллем в Россию обеспечил лишь безразмерный бюджет юбилея Петербурга). Но для «Ла Скала» -- любимого «Ла Скала», где до сих пор вспоминают, как почти двадцать лет назад Гиллем взрывала сцену диагональю прыжков в «Дон Кихоте», -- балерина сделала исключение, согласившись трижды выйти в «Манон». Спектакли, на которые заранее раскупили билеты балетоманы со всего мира, чуть не сорвались.

Решил забастовать кордебалет. После реконструкции здания, законченной в декабре прошлого года (три сезона театр работал на другой, специально подготовленной сцене; реконструкция прошла по очень экономному варианту), балетных стеснил оркестр: их гримерки стали слишком маленькими, а музыканты получили большие помещения. К тому же артистам мешал шум репетирующего оркестра. Четыре профсоюза потребовали от суперинтенданта театра кардинального изменения ситуации -- в случае невнимания к требованиям решили отменить всю серию «Манон».

Не так давно из-за забастовки в «Ла Скала» отменяли «Севильского цирюльника», так что угроза выглядела реальной. Но поскольку речь шла о Гиллем, суперинтендант Стефан Лисснер и профсоюзы договорились: он обещал во что бы то ни стало найти дополнительные помещения, они дали время до мая.

И Гиллем приехала.

Когда Гиллем на сцене, из балета уходит понятие «трюк», забываешь слово «усилие». Простая вещь -- большинство балерин, вставая на пуанты, любят чуть подчеркивать этот момент; профессиональное кокетство -- «видите, это не все умеют». Гиллем переходит со стопы на пальцы -- буквально как дышит, границы нет, ее будто чуть поднимает вверх воздушная волна -- и так же легко опускает. Между подъемом и спуском может быть сверхсложный элемент, а могут -- два шага и улыбка; это вообще неважно. Важна абсолютная естественность танца -- возникающая из абсолютной проработанности, абсолютного мастерства.

Гиллем могла давным-давно рассориться с Парижской оперой, обосноваться в Лондоне, но тщательная французская школа, фиксирующая мелочи, взгляды, детали, никуда не делась. Ее Манон шестнадцать лет, но она вполне опытна в сердечных делах и знает цену удовольствиям. Каждый ее жест -- жест юной женщины, убежденной, что мир создан для нее, а управлять им с помощью мужчин легко и приятно. Вот сцена в игорном (и веселом) доме -- Манон помогает любовнику-шулеру. Мужчины у стола, Манон к столу склонилась -- пальчик ее движется вслед за картами и деньгами, точнее, карты и деньги движутся за этим длинным пальцем. Она обнимает за плечи своего богатого покровителя, улыбается совершенно беспечно, но рука дирижирует игрой, рука держит игру -- и разоблачение несчастного шулера происходит, лишь когда Манон отвлекается.

Все под контролем -- девиз этой Манон; все под контролем в пластике Гиллем. Хотя балерина не потеряла своего феноменального шага, любимых ею вертикальных шпагатов нет -- Манон должна казаться де Грие (компанию мегазвезде составлял местный аккуратист Массимо Мурру) смирным ангелом. Должна -- и кажется, нога чинно поднимается на девяносто градусов, немножко влево, немножко вправо, а потом -- вдруг -- единственный раз, когда он отворачивается, берет и выстреливает в небо. Это -- демонстрация возможностей балерины. (Все помнят, в каком году я родилась? Думали, что на прощальное турне пришли? Ну и ахайте!) И явное обещание неприятностей для де Грие. Не смирный и не ангел ему достался.

«Сделанность», самоконтроль Манон по ходу спектакля уменьшаются. Гиллем разыгрывает историю о превращении искусственного человека в человека естественного -- и делает это искусно. Сбежав с де Грие от брата-сутенера, дабы самой распоряжаться своей жизнью, Манон в кавалера влюбляется -- и в пластике проступают нормальные девчоночьи жесты. Вот они вдвоем -- и она дурачится, хватает его за полы фрака, прыгает на кровать, как на батут, -- ни тени расчета, ни мысли о том, как надо выглядеть. Братец возвращает Манон в нужный круг -- да, она легко покупается на роскошный подарок господина М. (хм, этой Манон предлагают сразу больше, чем той, что живет в нашей Мариинке; в Питере -- всего лишь узорчатая накидка, в Милане -- с отличным белым мехом), но при встрече с де Грие смущается, резко отворачивается, нервно сжимает кулачок. Не правительница полусвета, а живая душа, сама непонимающая, что с ней происходит.

Когда исчезают усвоенные в кругу братца привычки, прорезается дикий подросток, с угловатыми жестами, с отчаянной повадкой. В сцене дуэли она дерется, по-мальчишески выбрасывая руки и ноги, а «на каторге» становится совершеннейшим зверьком. Она на коленях просит пощады у коменданта, но отшатывается от поднесенной к голове руки -- нет чтобы заработать себе лучшие условия содержания (где прежняя Манон?) -- инстинкт праведности, присущий, как считали просветители, естественным людям, велит отвергнуть домогательства.

С «манерами» полусвета исчезает и кокетливая манера танца. В последнем акте Гиллем ломает пластику, крушит каноны и абсолютно по-экспрессионистски не боится показаться некрасивой. Вот Манон в болотах Америки мерещатся парижские обитатели -- Гиллем корчится на земле распятым пауком, ноги выламываются из суставов, руки перекрученно закрывают уши «не хочу помнить телом, не хочу слышать их». И финал -- дуэт, в котором Манон рвется куда-то вверх, прыгает, бешено вращаясь в воздухе, тянет руки к чему-то невидимому -- к чему-то детскому, совсем и совсем неосуществленному. Бежит, запинается, с размаху падает на грудь. И совсем не по-балетному умирает, коротко и страшно.

Балет, сочиненный тридцать лет назад влюбленным в русский драмбалет англичанином Кеннетом Макмилланом и присутствующий в репертуаре полусотни театров, артисты в разных концах мира играют по-разному -- превращая его то в романтическую историю, то в историю сентиментальную. Оба этих стиля чужды Гиллем, она первая -- и единственная -- так придвинула танцы «Манон» к сегодняшнему дню. И упустить возможность увидеть эти танцы не смогли даже стиснутые в гримерках ее коллеги.