Бедная Лизавета

«Последние дни криминального чтива» провозгласил на прошлой неделе журнал «Эксперт». Оказывается, «массовая литература сдает свои позиции», издатели делают ставку на литературу серьезную, причем «реальная ниша» сегодня появилась «на ниве качественной зарубежной прозы». Следовало бы уточнить, что соответствующая ниша начала активно заполняться не вчера и даже не позавчера, а еще года два назад, и за это время издателями (прежде всего питерскими) уже закрыты многие ранее зиявшие лакуны иноязычной словесности. Отечественный пелевинско-акунинский бум -- это действительно эффект смещения читательского интереса от «макулатуры» к качественной беллетристике. А вот что касается литературы переводной, то перед нами уже следующий виток спирали: бум карманного «палп-фикшн» миновал здесь давно, и к детективам Роберта ван Гуллика читатель обращается не сразу после какой-нибудь анонимной «Обнаженной инопланетянки», а заглянув по дороге в Эко, Фаулза или по меньшей мере в Зюскинда. Впрочем, слово «читатель» во всех подобных рассуждениях нужно понимать в чисто статистическом смысле: дело вовсе не в том, что потребитель «макулатуры» интеллектуально вырос (он, как справедливо замечает Андрей Ильницкий из «Вагриуса», похоже, «перестал читать вообще и, видимо, ушел в просмотр боевиков по ТВ под пиво»), а в том, что у читателя образованного, реально нуждающегося в литературе достойного уровня, в последние годы наконец-то появилось немного лишних денег, которые можно потратить на книжки.

Однако стратегия отдельных издательств вполне хорошо иллюстрирует выводы «Эксперта». Публикацией романа ирландца Джона Бэнвилла «Улики» (перевод Александра Ливерганта) издательство «Торнтон и Сагден», весь последний год печатавшее исключительно беллетристику (при этом бесспорно качественную), начало «выпуск ряда произведений современной интеллектуальной прозы». И роман Бэнвилла (впервые появившийся в «Иностранной литературе» еще шесть лет назад) пришелся здесь как нельзя кстати. В стандартной упаковке «занимательного детектива» (как гласит аннотация) читатель получает вовсе не расследование криминальной загадки, а новые (1989) вариации на тему Раскольникова: весь роман представляет собой развернутую исповедь подсудимого, излагающего историю (и пытающегося разобраться в мотивах) случайного убийства невинной женщины. При описании самого убийства автор чуть ли не текстуально повторяет соответствующую сцену из «Преступления и наказания». «Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула к нему вперед, как бы отстраняя его». «Она закрыла глаза, отвернулась и, издав горлом низкий, гортанный звук, положила руку на голову, отчего следующий удар -- в висок -- пришелся на ее пальцы...». «Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени»... Где здесь Достоевский, а где Бэнвилл, попробуйте угадать, не заглядывая в первоисточник.

Не одним, впрочем, русским классиком жив современный ирландский автор; есть у Бэнвилла источники вдохновения и в родной литературе. Вслед за Джойсом он наполняет повествование мифологическими аллюзиями: одни лежат на поверхности («По правде говоря, я всегда был об отце неплохого мнения, хотя и мечтал убить его и жениться на собственной матери, -- оригинальная и соблазнительная мысль, которую часто с глубокомысленным видом внушает мне мой адвокат»), обнаружить другие иногда помогают подстраничные сноски. Интеллектуальная насыщенность, моральная проблематика, криминальная подоплека, живой (и адекватно воспроизведенный переводчиком) стиль -- таковы ингредиенты прозы, претендующей сегодня на читательский успех.

Молодая итальянская учительница Филипина покушается на жизнь наркоторговца, виновного в смерти ее мужа и распространяющего товар среди ее учеников. Однако в результате организованного Филипиной взрыва гибнут четверо невинных (в том числе двое детей). Еще одну вариацию на знакомый сюжет мы встречаем в «Рае», киноновелле, написанной польским режиссером Кшиштофом Кесьлевским (известным прежде всего благодаря своим «концептуальным» циклам «Декалог» и «Три цвета») и его постоянным сценаристом Кшиштофом Песевичем незадолго до смерти Кесьлевского в 1996 году. «Рай» должен был стать первым фильмом из задуманной авторами трилогии, которая, возможно, так и останется лишь в литературном варианте («Ад» и «Чистилище» Песевич завершил при участии Агнешки Липец-Врублевской). Прочесть все три новеллы (в переводе Ирины Адельгейм) можно теперь в трех (5, 6, 7) номерах «Искусства кино».

Как обычно у Кесьлевского/Песевича, хорошо опознаваемые бытовые детали и микросюжеты складываются в неожиданный (и порой фарсовый) калейдоскоп, а в центр внимания попадают моральные парадоксы, возникающие внутри треугольника «Добро, Зло и Закон». В соответствии с логикой парадокса «Рай» оказывается насыщен кровью и преступлениями (при этом в погоне a la «Бонни и Клайд» иногда попадаются гэги из «Кавказской пленницы»), а в «Аду» нет ни одного убийства (лишь суицид в прологе и несчастный случай в конце). Немного коробят три стандартных финала с взмывающим вверх вертолетом (в духе не то Соловьева, не то Рязанова), но ведь это все-таки не чистая литература, а материал для кино, и проблема здесь не в наличии пафоса, а в том, как он воплотился бы на экране.


Выбор Хазарии

Англичанин Артур Кестлер нашим читателям известен прежде всего как автор «Слепящей тьмы», обличительного антисталинистского романа об эпохе 30-х, опубликованного в перестройку и попавшего в один контекст с «Архипелагом ГУЛАГ», «Доктором Живаго» и «Детьми Арбата». А вот выпущенная питерской издательской группой «Евразия» его книга «Тринадцатое колено» (перевод А. Кабалкина) повествует совсем о другом. По жанру это историческое исследование, посвященное народу, который в российской поэзии отмечен как «неразумный», -- хазарам. К середине VIII века хазарское государство занимало важную в геостратегическом отношении территорию между Черным и Каспийским морями, играя роль своего рода «буфера» для рвущихся в Европу арабов с юга и варварских племен с востока. Именно на этот исторический период приходится (по Кестлеру) момент выбора хазарами государственной религии. Если верить источникам, то известный сюжет с крещением Руси, последовавшим после выбора Владимиром из трех предложенных вариантов (христианство, иудаизм и ислам), является практически точным повторением события, происшедшего за два с половиной века до этого с царем хазар, -- с той разницей, что его выбор пал на иудаизм. А когда в XIII веке после монгольского нашествия хазарская империя прекратила свое существование, то народ ее не исчез, а ушел на запад, рассеявшись по просторам Центральной и Восточной Европы. То есть (опять же по Кестлеру) восточноевропейская диаспора, в значительной части уничтоженная холокостом, по этническому происхождению была преимущественно не семитской, а тюркской. Аргументирует свою гипотезу Кестлер при помощи отсылок к антропологическим исследованиям, пытаясь доказать, что сложившиеся социальные стереотипы относительно той или иной национальности обусловлены не столько биологически, сколько психологически.