Одиннадцатый сезон в театре, мировая известность, Берлин зазывает в guest-stars, свой сезон в American Ballet Theatre -- и первый раз доставшаяся роль Одетты-Одиллии. В театре долго твердили Диане Вишневой, что это не ее роль -- что ростом она маловата, что это не ее амплуа («вот Китри... вот Кармен... вот Баланчин», все партии бодрые, победные, полетные), и по темпераменту не ее... А Вишнева так захотела Лебедя станцевать, что показалась в этой роли в Берлине, в Нью-Йорке, конечно же, в Японии -- и наконец «выбила» себе роль в родном театре (быть может, театр просто испугался, что Диана в заграницах так и останется). И вот 223-й балетный сезон в Мариинке открылся именно ее «Лебединым».

Это был не спектакль -- это была демонстрация, атака, песня самоутверждения. Примерно полгода назад ровно то же самое случилось в Москве: Мария Александрова, балерина, которой все служивые крысы говорили, что она хороша лишь для определенных ролей (испанщина -- вот, пожалуйста, а белые пачки не трогай), кинулась в «Озеро» со всей страстью истосковавшейся души. Понять такое стремление балерин небалетному человеку не так сложно, как кажется на первый взгляд, и особенно просто это понять российскому человеку, местному жителю.

Русский балет -- система абсолютно тоталитарная, никакого разделения властей. Невозможен вариант, при котором вот эта девушка властвует в репертуаре над Баланчиным, эта, допустим, над Форсайтом, эта забирает в ленное право «Спящую красавицу» -- и притом все они равны и все счастливы. В России есть один главный балет (все вспомнили, при каких обстоятельствах его показывали в последний раз по телевизору). Соответственно, та балерина, что лучше всех танцует «Лебединое озеро», самая главная в театре. Более того, та, что «Лебединое озеро» не танцует, вроде как и не балерина вовсе.

Вот Вишнева и выходит в «Лебедином» -- ну примерно как 30-летний лауреат Нобелевской премии по математике, которому срочно надо сдать курс ботаники, чтобы получить наконец школьный аттестат. И разносит эту ботанику, науку нужную, умную, кому-то необходимую, ну просто к чертовой бабушке.

Ее белый лебедь был непривычно самостоятелен на сцене: в адажио Одетта отводила поддерживающую руку принца и демонстрировала гордый апломб. И как часто бывает в балете, элементарный показ технических навыков подчеркивал суть: этому лебедю не нужен был добротный, церемонный, скучноватый принц (Игорь Колб рисовал своего Зигфрида будто с фотографий царствовавшего на этой сцене в середине пятидесятых Константина Сергеева -- та же добросовестность и архаичность, будто не сметенная с роли пыль веков). Этот лебедь привык со всеми проблемами справляться сам -- стремительно, четко, гордо. Да, совершенно точно: гордо -- но иная, нежели привычная на Мариинской сцене, гордость обреченной жертвы. Это гордость self-made-woman, то есть того типа, что появился на исторической арене явно позже балета «Лебединое озеро» -- и позже застывания традиций русского балета.

Все было сверх традиции, все было чересчур: руки стали сверхгибкими, изображали не крылья, но будто ткань, плещущую на ветру, -- словно у Дианы появился невидимый плащ, границы которого руки обозначали. Она вообще была подвластна не озеру, не воде -- медленное течение белого акта, внезапно врывающийся шторм черного и успокоение-прощение, благостное умирание финала после бури были не для нее. Ее нес шквальный ветер сквозь весь спектакль, и в черном акте это было особенно видно: порыв вдруг стихал в самый неожиданный момент, и танец рвался странно застывшей позой, а потом налетал двенадцатибалльный ураган диагонали. Диана захватывала пространство, поглощала его и отбрасывала его назад вытянутой ногой, как смерч вышвыривает из себя захваченные вещи.

И -- в последнем акте -- не горе (все беды все равно будут преодолены; не сейчас, так в следующий раз, она не сдается), не прощение (от принца ничего и не ждали -- что ему прощать?). Перечисление поз, сдаваемый урок -- смотрите, я это выучила. Уже не художественный эффект, не принципиальное решение (не все же лебедям плавать, они и летать могут, да еще как!), но вот это возвращение к разговору о табелях и рангах. Будут ли они когда-нибудь безразличны балеринам, будет ли им интересна лишь их работа, будет ли Лебедь Вишневой сделан до конца, художественно завершен -- без оглядки на великие пыльные традиции и статусные доказательства? Пусть -- как в первом акте -- это будет личным монологом сверхсовременной балерины, с ее отличным любопытством ко всему новому, новой хореографии, новым театрам, новым людям. Пусть -- как во втором -- хлынет темная, древняя мистика смены стихий, колдовское варево стремительного, грозного и болезненного преображения воды в воздушный вихрь. Пусть лишь не будет у выдающейся балерины стремления «быть как все». Все равно ведь не получится. Она уже Диана Вишнева.