Имя Веневитинова помнится ныне куда лучше, чем полсотни стихотворений, вышедших из-под пера поэта, что прожил всего двадцать один год. Помнится не столько благодаря устойчивой, но все же поистершейся легенде (о ней речь впереди), сколько по шутливым стихам Мандельштама. Мандельштам просил (повелевал) дать Веневитинову розу, а вовсе не таинственный перстень, тем самым оспаривая наказ старшего собрата. Вот глас последнего страданья!/ Внимайте: воля мертвеца/ Страшна, как голос прорицанья./ Внимайте: чтоб сего кольца/ С руки холодной не снимали; -- / Пусть с ним умрут мои печали/ И будут с ним схоронены («Завещание»). И еще: Ты был отрыт в могиле пыльной,/ Любви глашатай вековой,/ И снова пыли ты могильной/ Завещан будешь, перстень мой <...> Когда же я в час смерти буду/ Прощаться с тем, что здесь люблю,/ Тогда я друга умолю,/ Чтоб он с руки моей холодной/ Тебя, мой перстень, не снимал,/ Чтоб нас и гроб не разлучал («К моему перстню»).

Перстень, якобы извлеченный из-под развалин Геркуланума, обращенного в прах роковым извержением Везувия, Веневитинову подарила Северная Коринна -- княгиня Зинаида Волконская, в которую поэт был безнадежно влюблен. Веневитинов уезжал в Петербург -- то ли спасаясь от вполне закономерной, но от того не менее пламенной страсти (блестящая замужняя аристократка, владычица светско-интеллектуальной Москвы, тысячеискусница, пленявшая волшебным пением, свободой суждений и дилетантской ученостью, была старше своего вздыхателя на пятнадцать лет), то ли мечтая обрести широкое поприще для будущих пиитических и гражданских подвигов. Но не любовь теперь тобой/ Благословила пламень вечной/ И над тобой в тоске сердечной,/ Святой обет произнесла;/ Нет! дружба в горький час прощанья/ Любви рыдающей дала/ Тебя залогом состраданья. Перстень должен был оберегать поэта от сумрачных страстей, вражды мира и искушения самоубийства.

Перстень этот стал таким же непременным ингредиентом веневитиновского мифа, как его благородное (со старомосковским привкусом) происхождение (что было, то было), феноменальная образованность (действительно, учился основательнее, чем Евгений Онегин), невероятное обаяние (о том вспоминали не только близкие люди, но и минутные знакомцы -- впрочем, вспоминали после кончины, когда печаль друзей уже отливалась в благоуханную легенду) и грандиозный дар -- поэта, мыслителя, критика, потенциального реформатора русской культуры. Как недолго просуществовавшее общество любомудров -- молодых московских умников, восторженно штудировавших Спинозу и Шеллинга, вдохновлявшихся Шекспиром, Гете и Байроном и чаявших великих свершений на нивах поэзии, науки и государственной службы. Как пушкинский комплимент статье Веневитинова о первой главе «Евгения Онегина» -- то ли этикетно лукавый (в статье этой Веневитинов, как свойственно задорным дебютантам, не столько говорил о Пушкине, сколько учил уму-разуму прежде высказавшегося старшего коллегу, Николая Полевого). Как авторское чтение «Бориса Годунова» и «Песен о Стеньке Разине» в доме Веневитиновых и ликование слушателей. Как союз (в общем-то тактический) Пушкина и московских ученых мальчиков, плодом которого стал журнал «Московский вестник» (с самого начала не вполне пушкинский и не слишком значимый для отбывшего на брега Невы Веневитинова). Как арест при въезде в столицу (вместе с Веневитиновым ехал француз Воше, прежде без разрешения сопровождавший в Сибирь княгиню-декабристку Трубецкую, -- он-то и был «интересен» властям), короткое заключение и необходимость отвечать на вопрос о принадлежности к тайному обществу. (Ни в каких союзах, кроме полуигрового общества любомудров, Веневитинов не состоял; протоколы московских мудрецов были сожжены, как только в Первопрестольную дошли вести о 14 декабря; однако, по преданию, ответил юноша гордо: членом тайного общества не был, но «мог бы легко принадлежать ему». Службе по Министерству иностранных дел признание не помешало.) Как ранняя смерть (после бала вышел без шубы и, хотя квартировал в том же доме, схватил горячку), увязанная с пребыванием под стражей и «частыми, сильными потрясениями пылкой, деятельной души его». Как сохранившееся в памяти Анны Керн восклицание Пушкина: «Отчего вы позволили ему умереть? Он ведь тоже был влюблен в вас, не правда ли?»

Легенду творили не только былые любомудры, собравшие и выпустившие в свет почти все сочинения Веневитинова (в 1829 году стихотворения, в 1831-м -- прозу), а позднее не раз вспоминавшие о том, кто «создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии» (Иван Киреевский). Легенду творили в глаза не видевшие Веневитинова стихотворцы, чтившие его память приличествующими надгробными виршами. Легенда была нужна молодым людям, привычно ощущающим свой разлад с холодным светом, меланхоликам и радикалам, мечтателям и бунтарям. Белинский и Герцен вдохновлялись ею с не меньшим энтузиазмом, чем решительно с ними не схожие друзья Веневитинова -- Погодин, Киреевский, Кошелев. «Младой певец» легко встраивался в разные контексты, оказываясь то младшим братом и наследником декабристов, то провозвестником эпохи философской рефлексии, то «почти Лермонтовым», то легитимным сочленом «пушкинской плеяды»... Стихи переставали быть стихами, растворяясь в воспоминаниях и слухах о короткой жизни, роковых страстях, великих надеждах и безжалостной судьбе. Благо все это можно было без труда обнаружить в компактном корпусе сочинений Веневитинова, стихотворца квалифицированного, чутко улавливавшего веяния времени и грамотно осваивавшего уже готовые приемы письма, но лишенного и намека на творческую индивидуальность, на то, что зовется «лица необщим выраженьем».

Веневитинов был далеко не единственным стихотворцем, что вошел в состав русской словесности благодаря ранней смерти и сотворенной друзьями легенде. Так в начале XIX века случилось с Андреем Тургеневым, а в начале века ХХ -- с Иваном Коневским. Поразительно другое: Тургенев и Коневской, тоже свершившие немного, но обладавшие истинными дарованиями, остались символами своих эпох, а Веневитинов -- пусть и не читаемый, а если читаемый, то слепо и словно по обязанности, под ценным руководством все той же легенды -- оказался самым памятным и значимым из «младых певцов». Здесь конкуренцию ему может составить только Владимир Ленский.

Поэзия -- это не стихи Веневитинова, а его имя, ставшее таким же понятным, не требующим толкований и мучительно родным символом, как давно живущие вне своих контекстов пронзительные строки «Блажен, кто пал, как юноша Ахилл...» (Кюхельбекер) или «Хорошо умереть молодым...» (Некрасов). Веневитинов -- это не элегические, байронические и шеллингианские банальности его гладких строчек, а глубокая светлая печаль диалога Девы и Розы над могилой юноши, стихи, которыми почтил усопшего истинный поэт -- совсем немногим старший, но много больше испытавший и чующий свой уже скорый конец Дельвиг. Юноша милый! на миг ты в наши игры вмешался./ Розе подобный красой, как филомела ты пел./ Сколько любовь потеряла в тебе поцелуев и песен,/ Сколько желаний и ласк новых, прекрасных, как ты! // Дева, не плачь! я на прахе его в красоте расцветаю./ Сладость он жизни вкусив, горечь оставил другим./ Ах! и любовь бы изменою душу певца отравила!/ Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой.

Потому-то и просил Мандельштам дать Веневитинову розу. Перстень, который друзья надели на палец умирающему, при перезахоронении в 1930 году был с его руки снят и хранится в Литературном музее. Догадайтесь почему.