Театр «Новая опера», два года поражавший публику невероятными конфузами то от Романа Виктюка, то от Юрия Грымова, сделал наконец ход конем и выправил пошатнувшуюся репутацию. Понаблюдав, как пуристы отчитывают Большой театр за покупки постановок за рубежом, Новая опера» приобрела обкатанный и знаменитый европейский спектакль -- «Норму» Беллини штутгартской «Штаатсопер», сделанную актуальным постановочным тандемом: режиссером Йосси Вилером, драматургом Серджио Морабито и художницей Анной Фиброк, известной по работам с Кристофом Марталлером.

Многие из тех, кто видел «Норму» на предпремьерных показах, в точности так же осудили «Новую оперу» за покупку, как осуждали Большой: зачем нам пиджаки с чужого плеча, погоды это не сделает, европейский контекст не читается российскими зрителями, а труппу один спектакль не перекроит. Согласиться с этим невозможно. По всему миру, где любопытство победило гордыню, эти самые пиджаки ходят как скоростные поезда -- без перерывов в расписании. Работа труппы, включая солистов, хор, оркестр, дирижера (одаренного и умного Феликса Коробова), несмотря на разные шероховатости, очевидна. Не говоря о том, что работа Вилера--Фиброк--Морабито свежая, совсем недавно ее авторы заслужили титул «лучших постановщиков года», а Штутгартская опера оказалась «лучшим театром» и законодателем мод. Что касается пропасти между контекстами, эта проблема есть, но, по сути, она делает процесс интересней, хотя и сообщает ему печальные интонации. Медленный, тягучий спектакль в жанре торжественной мелодрамы с пронзительным отчаянием и мрачным остроумием внутри, оказывается к тому же и представлением о пропасти -- между друидами и римлянами, мужчинами и женщинами, Беллини и драматургией, современным европейским театром и бедным русским оперным ландшафтом, на котором невежды и снобы одинаково ленивы.

Не переворачивая основ, но находясь в согласии с европейскими модами, постановщики переносят действие в ХХ век -- жрица друидов Норма, влюбленная в римского проконсула Поллиона, ревнующая его к подруге и в нарушение всех законов рожающая от него детей, оказывается в окружении соратников по французскому Сопротивлению. Впрочем, с первых минут ясно, что тезис о переносе -- это упрощение. Насыщая пространство деталями вроде алюминиевой кружки с чайным пакетиком, электрической таблички с надписью sortie («выход»), красной кнопки сигнализации, спрятанной под старинной фотографией, жутковатой больничной каталки с мумией в пиджаке, накрытой ритуальным одеялом и оснащенной серпом и омелами (вот такой он, бог войны Ирминсул), скамеек католического храма, уличных фонариков времен второй мировой и проч., постановщики делают вселенную Беллини скорее многослойной и неопределенной (и задевающей за живое), чем точно узнаваемой. Это своего рода фантасмагорический реализм, макабрический документализм, снимающий с Беллини всякую приятственную пышность и обнажающий как медленную истошность драмы, так и тягучую ритуальность бельканто.

В сопроводительных материалах рассказывается что-то о патриархате и матриархате, между которыми мечется Норма, но концепция не мешает чувственному настою спектакля оставаться насыщенным и крепким, понимаемым на иррациональном уровне; главный номер -- ария Casta Diva, нерушимый символ оперного бельканто, сахар на душу широкой публики и бальзам для знатоков вокала. Режиссерами она решена сильно, провокационно и блестяще. Для исполнения жреческих обязанностей друидка-француженка Норма, блуждающая словно в кадре какого-то заторможенного Трюффо, облачается в одежды католического священника и предстает в образе Анны Маньяни, в свою очередь являющейся в облике Папы Римского. Гремучая метафора, способная взбудоражить всякого мало-мальски не упавшего с луны европейца, для которого вторая мировая, последующий кинематограф и его мистически-обворожительные женщины, современный католицизм, очарование недавно умершего понтифика Иоанна Павла II и общественная дискуссия о возможности-невозможности женщины в храме не являются пустым звуком. Добавим к этому боязливость, с которой Норма (Татьяна Печникова) облачается в ризы и приступает к исполнению священной арии, и сразу почувствуем, что режиссеры водрузили метафору не на голое место, а на алтарь мощной оперной мифологии. Любо-дорого.

В занимательности ltqcndj не упрекнешь, но за одну арию Casta Diva, окруженную душераздирающими деталями и тщательно придуманными, органичными мизансценами, ввинченными в самую глубину хора, окутанную тонкими и безупречными силовыми, смысловыми и эмоциональными линиями, можно претерпеть всю угнетающую медленность спектакля и весь его бульварно-похоронный ход, как пластмассовым венком украшенный простоватыми беллиниевскими оркестровыми переборами и увенчанный страшным финалом на сцене и не менее жуткой двойной кульминацией в оркестре (постановщики и дирижер делают ее смертельно-механистический ужас почти что осязаемым).

Мелодрама всегда вульгарна, музыка всегда божественна, между ними -- какой-то беззастенчивый, жонглирующий культами и актерскими телами, вторгающийся в душу кинематограф. Солистов и музыкантов он превращает в актеров и таперов. Те в свою очередь с упоением отдаются во власть могущественного и призрачного кадра. Дирижер Коробов с безупречным вкусом оснащает спектакль тугой ритмической пружиной органичных темпов, форматирует кадр хорошим балансом, дирижирует музыкой в яме, за сценой и на балконах, внимательно микширует крупные планы и панорамы. Актеры пластичны, трепетны, а вокальные огрехи легко простить за недурной ансамбль и чуткий слух.

Спектакль, который иногда трудно смотреть и который кажется далеким от здешних трупп и зрителей, оставляет что-то бесприютно поднывающее внутри. Будоражит контекст, то и дело норовящий мумифицироваться и прикрыться омелами. В более спокойных терминах -- это значительное событие и мощный старт сезона.