Имя Бориса Михайловича Энгельгардта известно, наверно, всякому сведущему филологу-русисту. Известны и его работы -- как теоретико-методологического плана (об Александре Веселовском, о «формализме»), так и историко-литературные (например, статья о пушкинском историзме). Те, кто более тщательно вникал в историю отечественной филологической мысли 1920-х годов, не мог не догадываться о том, сколь значительную роль играл Энгельгардт в тогдашних интеллектуальных ристалищах. Но только догадываться -- большая часть его работ оставалась в архивах. Да и с приобщением новых читателей к сочинениям, некогда опубликованным, не спешили: лишь в 1995 году тщанием А.Б. Муратова были изданы «Избранные труды», встреченные, разумеется, без того энтузиазма, что вспыхивал при републикациях в 1960--1980-х годах классических работ Бахтина, «формалистов» или Фрейденберг... Теперь А.Б. Муратов обнародовал «потаенного» Энгельгардта, чьи избежавшие печати сочинения вошли в том «Феноменология и теория словесности» (М., «Новое литературное обозрение»).

Здесь не место для реферирования сложной (менявшейся и не до конца выстроенной) философско-эстетической концепции Энгельгардта. Достаточно сказать, что концепция эта оригинальна и ответственна. Стань она явной в годы создания, история русской гуманитарной науки выглядела бы иначе. Не стала. Родившемуся в 1887 году потомку старинного дворянского рода выпал недолгий публичный период -- 1920-е годы (при этом наиболее философски ориентированные работы печати не досягали). В 1930-м Энгельгардт был арестован по делу Академии наук и сослан. В Ленинград вернулся сравнительно быстро, 1932-м, дабы перебиваться литературной поденщиной и умереть в первом блокадном январе. Будем надеяться, что судьба хотя бы сейчас одарит его настоящими читателями.

Серия «Тартуские тетради» (М., «О.Г.И.») призвана рассказать российскому читателю о том, как работает кафедра русской литературы Тартуского университета после кончины Юрия Михайловича Лотмана, превратившего эстонский город на семи холмах в столицу мировой русистики. Работает как должно -- превосходно обучая студентов, проводя конференции, выпуская ученые записки и «Блоковские сборники», увы, даже в Москве почти недоступные. Пробел должны восполнить «Тартуские тетради», сложенные из опубликованных под кафедральной эгидой исследований. Предваряя их первый -- посвященный словесности XVIII--XIX веков -- выпуск, его составитель Роман Лейбов пишет: «Изменение статуса гуманитарных наук в современном мире толкает к быстрой смене методологических ориентиров. По всей России -- от Камчатки до Калининграда -- заговорили о постмодернизме, герменевтике и гендерных проблемах. На этом фоне Тарту представляется заповедником академизма, почтенного, но скучноватого». Лейбов, кроме прочего, читает в Тарту курс риторики, а потому изрядно владеет риторическими фигурами. В частности, иронией. Чем отличается от меня.

Про «академизм» кое-что скажу ниже. О «почтенности» судить не берусь, плохо понимая значение этого хитрого словца. Но что «скучноватым» ни в «Тартуских тетрадях», ни в их источниках не пахнет, могу присягнуть. И уверен, что буду поддержан теми многочисленными участниками тартуских конференций и семинаров, что, живя в разных городах и странах, почитают «кафедру Лотмана» своим вторым домом. Редкое тартуское издание обходится без «варягов». Нашлось им место и в «изборнике» (особенно важна публикация тютчевского трактата «Письмо доктору Кольбу...», более известного под условным названием «Россия и Германия», в переводе Веры Мильчиной и с комментариями Александра Осповата, расширенными по сравнению с первоначальной версией, 1999). Но все же преобладают в «тетради» работы тартуанские.

Вернемся, однако, к «академизму». На мой взгляд, было бы совсем не худо печатать в тетрадях краткие сведения об авторах. Приятно, конечно, натолкнуться в преамбуле на замаскированную загадку («разница в возрасте между старшими и младшими участниками «тетради» составляет более 50 лет»), только ведь отгадать ее сумеют не те заинтересованные лица, коим книга адресована, а лишь фигуранты «тартуского круга». Из застарелой вражды к злоупотреблению «домашней семантикой» сообщаю: имеются в виду почетный профессор Павел Рейфман («Две программы пушкинского «Современника») и, скорее всего, Мария Артемчук, представленная студенческой (по статусу, а не по качеству!) статьей «Немец» и «турок» в лирике Ф.И. Тютчева: контекстуальные синонимы». Читателю «тетради» было бы не вредно знать, что Любовь Киселева («Пиковые дамы» Пушкина и Шаховского») ныне кафедру возглавляет (в Эстонии это называется «ординарный профессор»), что Лариса Вольперт и Павел Рейфман профессорствуют здесь долгие десятилетия, что «за время пути собачка смогла подрасти» (студенты стали магистрами, а магистры -- докторами). Да и информация о том, откуда нынче прибывают в Тарту «варяги» (одни из которых были когда-то здешними студентами, а другие в еще более отдаленные времена приезжали учиться и дышать тартуским воздухом на три заветных конференционных денька), тоже бы не помешала.

Понадеемся, что в следующих «тетрадях» этого «академизма» прибавится. Пока нам обещают выпуск о словесности ХХ века, но замечу, что после 2000 года (коим датированы самые поздние работы первой «тетради») в Тарту было напечатано немало интересного и о прочей литературе.

Название книги Александра Вентцеля (М., «Новое литературное обозрение») столь длинно и витиевато, что выписывать его нет никаких сил -- ни моральных, ни физических. Автор -- «по основной профессии математик, по внутренней склонности также гуманитарий и лингвист-полиглот» -- так вдохновился известными комментариями Юрия Щеглова к дилогии Ильфа и Петрова (в 1990--1991 годах были выпущены двухтомником в серии Wiener Slavistisher Almanach, а в 1995-м приложены московским издательством «Панорама» к текстам «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка»), что решил их капитально пополнить. За что первокомментатор и снабдил книгу Вентцеля сочувственным (если не сказать -- прочувственным) предисловием.

Сам Вентцель тоже без предуведомления не обошелся, считая должным объяснить, почему приступил к предлагаемой ныне читателю забаве: «...моя реакция была: «Помилуйте, да я сам мог бы так написать!». Ну и написал, более или менее артистично смешивая словарные сведения (не всегда уместные), литературные параллели, интерпретации фрагментов и воспоминания о советской жизни, пусть и не времен Ильфа и Петрова, но со все тем же устойчивым ароматом. Наверно, и на Вентцеля если не комментатор, то рецензент найдется. Такие уж книги писали Ильф и Петров. С бессмертной поэмой «Москва -- Петушки» дело обстоит сходно. Даже странно, что никто еще не откомментировал (листов на сорок) «Понедельник начинается в субботу».