В статье «Простые арифметические действа» (см. «Время новостей» от 4 августа) я с изумительным нахальством -- задним числом сам изумляюсь -- пообещал, что на днях всем объясню, в чем заключается правда театра, чем он отличается от прочих искусств и почему не все вещи, случающиеся на сцене, являются театральными произведениями. Не получается. Вероятно, алхимики, напоказ пытавшиеся сделать золото из свинца, чувствовали себя примерно так же. Их казнили и правильно делали: не можешь -- не берись. Если у тебя в лаборатории однажды что-то получилось, это не значит, что на людях всегда будет получаться то же самое.

Не выходит ничего. О правде театра мне сказать нечего, да и кто я такой, чтобы о ней говорить. Единственное, что я могу, -- показать, как шла работа в лаборатории.

Главное, что я знаю о театре, -- то, как он ограничен, естественно и прекрасно ограничен. Бумага, как известно, все стерпит, то же самое и кинокамера, и нотный стан. От стихов, музыки, кино и т. д. театр отличается тем, что стерпеть все он не может. На сцену выходит актер, ручки-ножки-огуречик, хороший или плохой, сейчас не важно, у него есть тело.

А у стихов и музыки -- нет. Они беспредельны. Они могут развиваться как угодно. Они могут всё (над последней гласной необходимы две точки); летя по миру, они кричат театру: эй, отсталый, догоняй!

Он не догоняет. Он не догнал Пушкина, он не догнал Блока, он не умеет догнать сейчас каких-то самых нужных людей. Эти люди в итоге занимаются черт знает чем: рекламные ролики снимают и все остальное.

У театра есть предел -- человеческое тело. Конечная жизнь, единственная душа. Все, что помимо, является не-театром.

Речь идет не о «плохом» и «хорошем»: грубое, фальшивое, наскоро состряпанное -- это все неотъемлемо и неотменимо. В театре, поскольку он живой, не могут не присутствовать элементы пошлости, т.е. смертности. Театр не является искусством как таковым, и все попытки довести его до блаженного состояния «чистых искусств» (Крэг, Евреинов, ранний Мейерхольд) увенчивались катастрофами.

«Да» или «нет» -- вот в чем дело. Только в этом.

В послесловии к «Имени розы» Умберто Эко внятно и предельно кратко объяснил, чем занимается художественный авангард: он ищет пределы. Это цитировали уже двести раз, но я не поленюсь быть двести первым: «Авангард не останавливается: разрушает образ, отменяет образ, доходит до абстракции, до безобразности, до чистого холста, до дырки в холсте, до сожженного холста» -- и, пользуя отечественный опыт, мы можем продлить движение. Илья Кабаков, Человек-Кулик, Император Вава (я называю только самые известные имена) ушли куда дальше «сожженного холста». Театр туда идти не может. Просто потому, что не может. Он заканчивается там, где перестает работать тело.

Актер, актриса -- все, что происходит без них, является не-театром.

На театральной сцене случается все больше прекрасных событий, не имеющих отношения к театру. «Шум времени» Саймона Макберни, лучшее из представлений VI Чеховского фестиваля, показался мне страшен потому, что люди в этом действе ничего не значили. Иногда они что-то означали, но, когда человек пребывает в состоянии знака, я всегда тянусь за оружием.

Бить, бить -- верните мне мой, телесный театр. Я другого не хочу. Отдайте.

Театра сейчас почти не существует. В наличии имеется -- будь оно проклято! -- современное делопроизводительное искусство. В нем имеется сюжет, в нем присутствуют характеры. Имеется производство дела. Если вы никогда не ходили в театр, то разницы вы и не поймете.