Хотя писательские записные книжки ведутся не для публики, читать их интересно почти всегда. Но и у этого «промежуточного» жанра есть свои избранники. Евгений Замятин -- из их числа. По насыщенности «фактурой», афористичной точности, скрытой сюжетной энергии его рабочие записи могут равняться лишь с «заметками для себя» читательских любимцев -- Чехова и Ильфа. («Интимная» фрагментарная проза Вяземского, Розанова, Лидии Гинзбург -- явление иного плана; они работали с расчетом на стороннее прочтение.) Эффектность замятинских записей не удивительна -- автор «Уездного», «На куличках», «Ловца человеков», «Пещеры», «Мы», «Наводнения» делал сознательную ставку на лаконизм, отточенную и парадоксальную деталь, конденсированную сюжетность. Он знал цену обыденным странностям, незамечаемому горькому идиотизму каждодневной жизни. Он как мало кто умел расслышать в случайном словце, разглядеть в уличном эпизодике страшную символику истории.

«Агроном кормил мужиков сыром. Мужики говорили: -- Барин -- хороший, а только мылом угощал. Мы фунта 2 этого мыла приели, гаведно, а никак нельзя, помещика обидеть не хотели, барин больно хороший». Чего здесь больше, дикости или благодушного терпения, что совсем скоро (запись времен первой мировой войны) обернется осатанелой яростью. Получит «хороший барин» за свое «мыло» все, что причитается.

«За бывшей княгиней ухаживает старик-татарин. Ревнует ее. Княгиня перестает торговать куклами -- спекулирует бриллиантами, играет в Владимирском клубе. Кончается тем, что ее нашли убитой на квартире». Это из «Рынка» -- примерно двухстраничного конспекта, что мог бы развернуться в фантасмагорический роман о жизни «бывших» после революции.

«Шествие детей 1 мая. На одном из флагов надпись «Смерть Колчаку». Мальчик подходит к наставнице и спрашивает: -- А что его, Колчака, при нас убивать будут? Посмотреть можно будет?» Вот вам «чистое детство» (в перспективе Настя из платоновского «Котлована») -- вот вам «цена человеческой жизни» (в перспективе едва ли не вся литература о гражданской войне).

«В монастыре монашество -- пролетариат: младшие монахи -- против старших. Протокол общего собрания рабочих коммуны. Во имя Отца и Сына и Святого духа... Старший -- после визита председателя исполкома -- посылает ему телеграмму: «Молю о вечном здоровьи». И задавайся потом безответным вопросом: Отчего это на Святой Руси случиться революции? Каким ветром в нашу благолепную Лебедянь большевиков понанесло? Да просто все: «Купцы составили приговор: «Постановили считать себя беднейшими крестьянами и рабочими, о чем и доводим до сведения властей...» Купцы строем шагают в «беднейшие», но и «беднейшие» шуруют не хуже былых самодуров: «Мужик привез себе рояль. В дверь избы не входит: не рубить же дверь? Отпилили бок у клавиатуры. -- Да ты что же это делаешь? -- А что? Там еще осталось довольно -- ребятам хватит». И надо всем этим: «Печать только свободная; прочая запрещена».

Запрещена -- и ладно. В революционной России Замятин записывает частушки: В моей милке сто пудов -- / Не боится верблюдов./ От нее все верблюды/ Разбежались кто куды. Оказавшись на Западе -- констатирует: «В эмиграции -- два наиболее ходовых автора: на первом месте Елена Молоховец, на втором -- Пушкин». И рядом: «Черное солнце: когда восходит, от него все темнеет, наливается черным...»