Он был актером самой лучшей, самой драгоценной породы: он умел быть любимым без объяснений. За что его любили? -- Да просто так.

Довольно легко рассказать, за что любили Папанова, Миронова, Пельтцер: это были великие или, в худших ролях, великолепные артисты. Здесь почти все объясняется соотношением личности и работы. С Мишулиным не то. Неправдой будет назвать его великим актером (хотя сейчас, в тоске прощания, это наверняка случится); неправдой будет и сказать, что Мишулин умер, не успев сделать нечто главное в своей жизни.

Карлсон? Он тут все сказал.

Он жил долго (родился в 1926 году) и по большей части весело, сумев подкрепить свой талант хорошо и вовремя прочитанными книгами. Старый, слабый, он мечтал поставить на сцене Театра сатиры «Архипелаг ГУЛАГ», радостно рассказывал (может быть, проверял на собеседнике?) про то, как это будет выглядеть. «Начало должно быть шокирующим. Выходит военный прямо на зрителей и на ходу с живого зайца срывает шкуру. И все это под песню «весь мир насилья мы разрушим». В общем-то хочется его пожалеть.

Не получается. Он сам кого хочешь пожалеет.

Дело не в том, что успел или не успел сделать в жизни Спартак Мишулин. Дело в том, как он ее прожил, и об этом следовало бы рассказать обстоятельно. Я возьму всего два случая, о которых Спартак Васильевич любил говорить, несколько переиначивая подробности. Кто не поверит, что так было на самом деле, -- так ему и надо.

Случай первый: он с детства был хулиганом из хорошей семьи. Мама -- замнаркома, дядя -- ректор Академии общественных наук, отца, впрочем, не было. Он с детства убегал из дома и с детства же мечтал быть актером. В начале войны вляпался: «Еду в трамвае и вижу: стоит курсант и чуть не плачет. «Нашу артспецшколу из Москвы в Анжеро-Судженск переводят», -- рыдает он. В общем, мама, папа, сопли, слюни... А я, сколько себя помню, всегда мечтал быть актером и не мог не обратить внимания на афишу «Набор в артспецшколу», которую расшифровал для себя как «артистическая специальная школа». «Давай свою шинель, -- говорю этому курсантику. -- Как твоя фамилия? Где сбор?» -- ну и так далее. Достоверность этой байки я оценил бы в три к семи, не больше (вероятно, юношу просто отмазали от фронта, устроив в безопасную артшколу юго-восточного городка Анжеро-Судженска), но интересно иное. Мишулину уже тогда мерещилось, что причастность к театру есть защита от смерти. Так думают многие. И они правы.

Будучи лучшей из всех, кроме веры, возможных защит, театр является способом нападения. Жизнь всегда прогибается под искусством. Достигая своей цели, нападающий театр обязательно оказывается великим; некого винить в том, что большинство мажет мимо.

Вторая история Мишулина -- история о том, как он возил воду зэкам. Он уговорил напарника заполнить бочку не водой, а овсом. Пусть, дескать, голодари чего-нибудь сварят, поедят -- а тут, как на грех, появляется начальник охраны и говорит: «Дай-ка попить!» В результате -- еще полтора года. Поверим? Еще как.

Некоторое время назад можно было придумывать игры: я, власть, тебя не касаюсь, ты, мразь, не касаешься меня. Теперь, видимо, поздно. Смерть Спартака Мишулина -- повод подумать о будущем. На душе как-то потяжелело. То и обидно: одним актером больше, одним актером меньше -- ну а нам куда?

Карлсон, летавший над сценой Театра сатиры две тысячи раз (в нынешнем году за две уже перевалило), больше не прилетит. Значит ли это, что всем бывшим детям пора помирать?

Да ни за что.