В четвертом действии «Трех сестер» муж Маши Кулыгин не может скрыть радости: военные, в том числе и Вершинин, уходят из города. Жизнь потечет по-старому. Маша, которую Кулыгин любит (тут режиссер Доннеллан и актер Виталий Егоров сомнений не оставляют), тоже станет прежней: верной, домашней. Егоров точно отыгрывает мельтешню убогого, отчасти даже трогательного (для нас, но не для Маши) самодовольства. Не зная, как и с кем поделиться своим счастьем, Кулыгин весело балабонит всякий пустой (ему кажется, что смешной) гимназический вздор -- про то, как учитель написал «чепуха», а ученик прочитал renyxa, про одноклассника-бедолагу, который не мог усвоить латинские придаточные предложения с союзом ut consecutivum. «Теперь он ужасно бедствует, болен, и я когда встречаюсь, то говорю ему: «Здравствуй, ut consecutivum!» Да, говорит, именно consecutivum, а сам кашляет... А мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив...» Напомню, что Чехов, когда писал «Трех сестер», болел и кашлял очень сильно; ялтинские мальчишки дразнили его Антошка-чахотка.

В отличие от большинства Деклан Доннеллан знает, что такое ut consecutivum (за плечами, как-никак, Кембридж); вероятно, поэтому он сознательно укрупняет значение кулыгинской болтовни. Предложения с этим союзом, как написано в учебнике латыни, определяют связь между свойствами причины и вытекающим из них следствием. К примеру: трем сестрам так дорога мечта о Москве, что они никогда в реальную Москву не переедут. Или: «Музыка играет так весело, так радостно, что, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...» Надеюсь, вы заметили неточность: на самом деле Ольга (в спектакле Доннеллана ее играет Евгения Дмитриева) соединяет два предложения союзом «и», а не «что». Разница принципиальна. Союз «и» разрывает связь причины со следствием: музыка сама по себе, а мы, три сестры, сами по себе. Веселье музыки не обязывает услышать и понять смысл жизни, оно лишь подсказка, не более.

Так и во всем. Перепроверьте меня, если будет время и желание: я не нашел в тексте «Трех сестер» ни одного предложения с четким ut consecutivum.

В спектакле Доннеллана личные качества людей и общие свойства жизни мало в чем определяют ход событий: они лишь намекают будущему, каким ему предстоит быть и что ему предстоит сделать с человеческим остатком былой России. Благополучным будущее окажется только для тех, кто плодотворно вытравливает из себя человеческую «самость». Кулыгин все настойчивее станет уверять себя в том, что он умен, любим и счастлив; деревянный болванчик Соленый (превосходная и очень неожиданная работа Андрея Мерзликина) -- в том, что он впрямь похож на Лермонтова и, никем не понятый, пылает страстями; Наташа -- ну о ней разговор особый, она животное. Может быть, не слепое и шершавое, как говорит измучившийся с нею Андрей (Алексей Дадонов), но все-таки животное.

Кинологи утверждают: главное для хорошей, сильной собаки -- понять, кто в доме хозяин, кого всегда надо слушаться, а кого при случае не грех и тяпнуть. Собаке, взятой в дом, важно занять высокое место в иерархии. Наташа в доме Прозоровых осваивается как доберман (своего первенца, как все помнят, она зовет Бобиком): кто тут главный? Когда выясняется, что «главного» нет вообще, она берет общую жизнь в свои руки так естественно, что корить ее не за что. Есть вещи, которые ей не дано учуять, но они, если верить ut consecutivum, ничтожны. «Прежде всего велю срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен... И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах». Отчетливый, бьющий в ноздри запах ей, суке, необходим. Поэтому, должно быть, она и полюбила мерзавца Протопопова: от него сильнее пахнет, чем от унылого, растяпистого мужа.

Персонаж Екатерины Сибиряковой, заменившей беременную (говорят, что уже разродившуюся) Викторию Толстоганову, -- лучшая из фигур постановки Доннеллана. Можно поставить рядом Соленого-Мерзликина: им обоим есть что делать. Непростительная ошибка Доннеллана в том, что он не уточнил разницы между Наташей, целиком умещающейся в объем сценической фигуры, и другими -- Ольгой, Машей, Ириной, выходящими за пределы предуказанного объема в пространстве Чехова. Точнее сказать, за пределы пейзажа в имении Прозоровых: весны, лета, зимы, осени. Великолепный режиссер Доннеллан, видимо, многими простыми чувствами начисто обделен. Он понимает, как человек подчиняется вдруг родившейся мысли, но не понимает, как мысль подчиняется пейзажу. Зимой и весной человек об одном и том же думает по-разному: как бы это втемяшить в голову выпускникам Кембриджа? Точнее: как бы им втемяшить, что о разнице можно говорить?

Доннеллан поставил «Трех сестер» как бытовую драму, идущую в мировом пространстве. Главным свойством пространства стала тусклость. Иначе говоря, Чехову было жалко сестер Прозоровых, а бедный Доннеллан не жалеет больше ничего. Оттого столь субтильны декорации Ника Ормерода: игрушечный домик, разнообразно составленные стулья. Интересно все-таки понять, чем драматургия Чехова является для истинных джентльменов. Она, как выяснилось, является ненужной декорацией.

Доннеллан и Ормерод поставили «Трех сестер» в нейтральном, безвоздушном пространстве. Существуют только слова. Как выяснилось, чеховские слова сами по себе не существуют: они переполнены воздухом муки, баловства, утраты, оплошности -- невыразимого, отчаянного. Того, с чем люди живут по-другому. Того, что Доннеллану очень понятно, но вряд ли доступно. Ut consecutivum.