Модники всегда в моде. Если официальная культура может относиться к эффектам гардеробно-поведенческого комплекса по-разному (в одних случаях -- репрессивно, в других -- поощрительно), то продвинутые интеллектуалы при любом социокультурном раскладе готовы постоять за изысканные манеры (зачастую маскирующие тупое, как мычание, хамство) и элегантную оригинальность (обычно предполагающую следование жесткому стандарту). Кто -- на практике, кто -- в теории, а кто и совмещая картинные бытовые жесты с их философической интерпретацией. Благо при всякой погоде найдется тьма-тьмущая простодушных зрителей, с завистливым восхищением либо наигранным негодованием (оборотная сторона медали) тычущих пальцами в беззаконных арбитров изящества и варьирующих на все лады бессмертную формулировку Высоцкого -- Ой, Вань, гляди какие клоуны...

Так афиняне взирали на Алкивиада, римляне -- на Петрония, а советские люди середины прошлого века -- на стиляг. Щеголи, петиметры, «невероятные», львы, денди (имена меняются вместе с мундирами -- суть остается) бодрым парадом движутся сквозь историю европейской цивилизации, и интерес к этим персонажам, их манерам, причудам и особенно экипировке остается неизменным -- На нашей пятой швейной фабрике /Такую вряд ли кто пошьет...

Понятно, что книга Ольги Вайнштейн «Денди. Мода. Литература. Стиль жизни» (М., «Новое литературное обозрение»; серия «История повседневности») обречена на успех. По крайней мере среди законодателей интеллектуального «бонтона», привычно млеющих от волшебных слов «телесность», «визуальность», «гендер» и «харизма». Сорок печатных листов, множество иллюстраций, цветная вклейка, на лицевой обложке -- один из главных персонажей сочинения, отец-основатель собственно дендизма Джордж Браммел (разве можно красу и гордость Альбиона именовать по старинке «Бреммелем» -- транслитерировать так с музыкой, знай наших!), на задней -- денди XXI века в выверено протертых и в должных местах изодранных джинсах. От одного перечня фигурантов голова кружится -- граф д'Орсе, Барбе д'Оревильи, Бодлер, Уайльд -- сплошной виртуальный аристократизм. Не говоря о немереном числе анекдотов разной степени пикантности и старательных описаниях перчаток, жилетов, шейных платков, табакерок, пряжек, сорочек, фраков и прочих дендистских причиндалов. Ну и про романтизм с декадансом тоже все надлежащие слова сказаны.

Не касаясь концепции Вайнштейн (трудно обсуждать то, чего не видишь) и вовсе не оспаривая выбор предмета (описывать и исследовать можно и нужно все -- «пряные» сюжеты исключения не составляют), замечу, что книга могла бы стать вполне милым образчиком «занимательного чтива» и недурным подспорьем для историков культуры. Дело за малым -- переписать весь текст: выстроить композицию, убрать бесконечные повторы, вычистить равно манерный и неуклюжий стиль, выразительные примеры коего сейчас украшают едва ли не каждую страницу: «Бодлер относится к фланированию как к особому жанру перформанса и, конечно же, тщательно наряжается перед выходом»; «Но интересно другое: у тетушки Браун была внучка Фанни, а в нее позднее влюбился не кто иной, как поэт Джон Китс. Так что (! -- А.Н.) Фанни Браун приходилась кузиной Джорджу Браммелу -- впрочем, позднее никаких особо родственных отношений они не поддерживали»; «Зачем аристократу плеваться как кучер» (так!); «Забракованные платки могут напоминать скомканные черновики писателей, которые отбрасываются в сердцах, когда автор усердно работает над стилем»... Но, похоже, для нас и так сойдет.

К счастью, литераторы-щеголи привлекают внимание и серьезных исследователей. Славный дядюшка великого племянника, Василий Львович Пушкин был первостатейным модником, хотя холодным, расчетливым и победительным «денди» никак не был. Напротив, долгие годы добрейший Василий Львович служил объектом шуток, а то и издевательств современников (не только неприятелей, но и близких друзей) и вошел в историю персонажем комическим. Тут важную роль сыграл роман Юрия Тынянова, что не жаловал карамзинистов и всяко стремился отделить от них Пушкина -- вот и пал «кособрюхий», «брызжущий слюной», напомаженный Василий Львович жертвой сильной, но односторонней исследовательской концепции. Правда, и Тынянов не мог устоять перед истиной веселостью «Опасного соседа», вольной поэмы, что сразу принесла славу Василию Львовичу, а ныне открывает том его «Стихотворений» (СПб., «Гиперион»), образцово подготовленный и откомментированный Сергеем Пановым (по сути это полное издание стихов Пушкина-senior'а; можно лишь пожалеть, что в книгу не вошли его проза и эпистолярий). Вопреки устойчивой легенде удачи поэта-дядюшки не сводятся к одному лишь «Опасному соседу»: Василий Львович был приятным стихотворцем и в песнях, и в баснях, и в домашних игровых текстах; его послания к литераторам-сочувственникам исполнены блеска, изящества и незаурядной полемической энергии (стих «Я оскорбил ваш вкус -- вы оскорбили друга» из отповеди друзьям-арзамасцам свидетельствует не токмо о версификаторском мастерстве, но и о прямом благородстве души); поздняя поэма-пародия «Капитан Храбров» в своем роде не уступает истории похождений Буянова... Пушкин, отдавая дань сложившейся до его прихода в литературу традиции, позволял себе посмеиваться над дядюшкой, но чем дальше, тем больше проникался уважением к этому забавному и трогательному рыцарю русской словесности. Фундаментальное и изящно оформленное издание -- достойный памятник Василию Львовичу, и если блаженствующим в Элизии душам поэтов есть дело до суда потомков, то творец «Опасного соседа» ныне ликует вместе со своими друзьями -- Жуковским, Батюшковым, Вяземским и любезным племянником.

В отличие от Василия Львовича Пушкина настоящий «русский денди» поэт Михаил Кузмин был и при жизни персонажем культовым (его могли обожать или ненавидеть, но никак не числить комической фигурой), и сейчас в большой (кто-то скажет -- чрезмерной) силе. Наследие Кузмина издано достаточно полно (поэзия -- так и просто хорошо), а число исследовательских работ о нем постоянно растет. (Кстати, Кузмин поминается и в книге Вайнштейн.) Серьезными событиями стали публикации многолетних дневниковых записей Кузмина, начатые «с конца» (дневник 1934 года) Глебом Моревым (СПб., 1998), а «с начала» -- Николаем Богомоловым и Сергеем Шумихиным (дневник за 1905--1907 годы). Ныне в том же петербургском Издательстве Ивана Лимбаха Богомолов и Шумихин с присущей им дотошностью представляют публике записи 1908--1915 годов. Многие из них лаконичны и обретают желанную информативность лишь благодаря подробным комментариям, однако в целом кузминский дневник рисует впечатляющую картину пестрой и причудливой жизни артистического Петербурга предкатастрофной поры. Приоткрывается читателю и внутренний мир Кузмина -- весьма противоречивый и запутанный, способный стать предметом как скандального анекдота, так и благоуханной легенды. Занимательность книги под стать ее основательности (на 570 страниц текста приходится более 200 страниц примечаний мелкого кегля). Кроме прочего, читая ее, можно понять, какое, в сущности, сомнительное удовольствие быть денди. Впрочем, о вкусах не спорят -- колючие лавры Браммела (Бреммеля) и сегодня кой-кому спать не дают.