Передо мной «суммарные» книги трех поэтов. Хочется обойтись без определений (слово «поэт» самодостаточно), но не выходит: в текст лезет двусмысленный эпитет. Увы, поэты «известные». Так обычно называют тех, кто известен куда меньше, чем того заслуживает.

Даже люди литературные знают скорее имя Глеба Семенова (1918--1982), чем его стихи. Знают, что Глеб Семенов был живой ленинградской легендой, что руководил он литературным объединением, где искусство стихотворства (и, конечно, что-то большее) постигали будущие незаурядные писатели, что самой статью своей воплощал непрерывность традиции. Обо всем этом еще раз напоминает аннотация книги «Стихотворения и поэмы», изданной в Малой серии «Новой библиотеки поэта» (СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект»). И там же констатируется: «Живой голос поэта так и не стал реальностью за рамками узкого круга его друзей и учеников».

В автобусе дальнем и длинном темно./ Ночные снега наблюдаю в окно. // Ночные деревья, заборы, мосты./ Ночное терпенье -- основа езды. // Ночные навстречу огни в полусне, -- / не хочется даже досадовать мне. // Ночные текут сквозь меня города,/ в которых не буду я днем никогда. // Ночными кварталами плавно кружу:/ вираж к виражу... этаж к этажу... // За отсветом отсвет, и хоть бы одно/ живущее собственным светом окно! // А впрочем, и сам я живу не живу:/ что снится, что помнится мне наяву. // Поверстно глотая ночные снега,/ автобус покачивается слегка. // Ночные деревья, заборы, мосты.../ Ночное терпенье -- основа езды. Всякий, кому доводилось ехать сквозь ночь в междугородном автобусе, распознает во владеющем поэтом чувстве чувство свое. Что не помешает понять: совсем не о перемещении в пространстве здесь речь -- об одиночестве, о больной памяти (а Семенову было что вспомнить -- включая зиму в блокадном Ленинграде), о нерасслышанности, о мужестве и терпении. И о неназванном счастье -- об уверенности в том, что ты живешь как должно.

Край отчий. Век трудный. Час легкий./ Я счастлив. Ты рядом. Нас двое./ Дай губы, дай мокрые щеки./ Будь вечно -- женою, вдовою. // Старухой --когда-нибудь -- вспомни:/ так было, как не было позже. -- / Друг милый. Луг нежный. Лес темный./ Звон дальний. Свет чудный. Мир Божий. Здесь счастье названо по имени -- и в «веке трудном» случается «час легкий», если помнишь о «мире Божьем».

Тщательно подготовленная Е.А. Кумпан книга высвобождает Глеба Семенова из цензурных тенет (прижизненные сборники, мягко говоря, не вполне соответствовали воле и лицу автора) и ласковой ауры интеллигентской легенды. Тем досаднее, что вышла она в Малой серии. Я не об объеме (конечно, издательству трудно) -- о символике жеста: те же 33 печатных листа можно было издать в серии Большой. Это лишь чуть меньше, чем 34 листа Корнея Чуковского, и почти в три раза больше, чем 12 листов Николая Олейникова, которые недавно досягнули «престижного» статуса. Невольно Глеба Семенова снова «подвинули», хотя «ранжирование» кричаще противоречит как собственно научному подходу, так и духу братства, то есть сути Библиотеки поэта.

Том избранных стихотворений Владимира Рецептера «Сквозь прозу» (СПб., «Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ») тоже первое свободное и надлежаще масштабное издание поэта, обретавшегося в тени несколько десятилетий. Да, Рецептера печатали (хотя, конечно, не так), его привечали достойные критики (предисловие к книге «Сквозь прозу» написал Станислав Рассадин), для интеллигенции минувшей эпохи (особенно -- гуманитарной) он был фигурой значимой. Но... что говорить: лучший актер из поэтов и лучший поэт из актеров... Меж тем формула эта чудовищно несправедлива. И в первой части, ибо Рецептер -- артист Божьей милостью (думаю, никогда не забуду его моноспектаклей по «Гамлету», Пушкину, Достоевскому, что видел мальчишкой). И в части второй -- потому что все привычные замечания о стихах Рецептера (слишком много театрального быта, литературных реминисценций, повествовательности и обращений к друзьям -- культурное стихотворство интеллигентного артиста), по-моему, гроша ломаного не стоят. Рецептер и в «исторических», и в «театральных», и в «повествовательно-бытовых» стихотворениях был и остается истовым лириком. Однажды и навсегда сердцем приняв речение Шекспира о мире -- театре, он остро чувствует условность, неизбежность и обреченность любых декораций. Вживаясь в чужие судьбы (друзей, персонажей или их создателей), он говорит о своей муке, своей неустроенности и своей тяге к идеалу.

Последнее важно. Рецептер действительно верит в истину, добро и красоту. (Тихо, но твердо звучащие в его стихах религиозные ноты совсем не случайны.) Верит в высокое назначение артиста. Верит в свободу. Так было в ранних стихах о встрече с персонажами «Леса»: И я бы с вами, с вами,/ в жару или в пургу,/ с котомкой за плечами -- / да выбрать не могу // меж Вологдой и Керчью,/ рапирой и щитом,/ котомкою и печью,/ героем и шутом... Так в стихах сравнительно недавних (1995): Занявшись прежним ремеслом,/ к Сальери Моцарта направим./ Пойдет вселенная на слом,/ но мы сюжет не переплавим. // Мы нахлебались через край,/ и гаснет свет... Но есть идея:/ кто может -- гения играй,/ кто хочет -- воплощай злодея. // Ну что ж, попробуем опять/ свою судьбу с его музыкой/ словами Пушкина связать.../ И вдруг слепой и безъязыкий // скрипач окажется смелей,/ чем мы, и посчастливей вроде,/ сыграв бездарней и родней,/ как инвалид на переходе.

Рецептер мог остаться только актером и режиссером. Мог стать профессиональным литератором (глубокая концептуальность его инсценировочных работ очевидна, а серьезные филологи давно признали высокую квалификацию Рецептера-пушкиниста). Мог полностью сосредоточиться на «изящной словесности» (проза Рецептера отнюдь не «актерские бывальщины»; говорю даже не о незаурядном уме и душевной щедрости -- о «мастерстве», выверенности слога и сюжетостроения). Ему всегда нужно было все. И это была не жажда самореализации, а чистой воды идеализм. Наивный, удивительно благородный и -- вопреки ожиданиям, при всей той горечи, что пришлось хлебать столовыми ложками -- победительный. Без фанфар, но с сознанием своей правоты. Той, что сделала Рецептера поэтом и слышна в его стихах. Было бы кому слушать...

Ну а при чем здесь Олег Чухонцев, наиболее полное издание стихов которого -- «Из сих пределов» -- издано «О.Г.И.»? Ему ли в последние годы не воздано? Хоть формально (три престижных премии), хоть по существу -- наверно, ни один поэт сейчас не пользуется в цеховой среде таким высоким и ровным признанием. Все так, а шлейф тех долгих лет, когда большая часть стихов Чухонцева таилась в его столе (в самиздате ходили не многие), когда у поэта не было книг, когда первый сборник («Из трех тетрадей», 1976), выводя автора на свет, в то же время представлял читателю не совсем того поэта, когда репутация опального (вполне адекватная действительности: Чухонцева упорно гнобили за «Повествование о Курбском») опережала встречу с читателем, -- в общем, шлейф позднесоветской мерзости никуда не делся. Чухонцев предназначен был стать властителем дум целой эпохи -- судьба вкупе с начальством сделали из него поэта «камерного» (спасибо, что не камерного в ином смысле). «Камерным» поэтом он и остался -- других сейчас не бывает.

Есть мнение, что и быть не должно. Но мне кажется, что стань Чухонцев вовремя «своим» не только для узкого круга ценителей, и сейчас бы не им одним (и их младшим братьям, детям, внукам) было дано расслышать его неповторимый -- крепящий душу и заставляющий взглянуть в небо -- голос. Участь! вот она -- бок о бок жить и состояться тут./ Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,/ и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час.../ Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.

А еще мне кажется, что верность назначению поэта выше того, что называется «успехом» или «неудачей». И всегда заслуживает благодарности. Хотя иной раз сами собой лезут в голову давние стихи Чухонцева: Так много потеряно, что и не жаль ничего!.. За единственной строкой -- девятистрочное отточие. Быть может, скрывающее столь нужное опровержение горькой правды.