Игорь Владимирович Ильинский всегда считал себя актером в первую очередь театральным. Выступая на профессиональной сцене с 1918 года, он был связан с самыми яркими экспериментами молодого советского театра, выступал в представлениях кабаре «Летучая мышь» и Театра революционной сатиры, работал с Яроном, Фореггером и Балиевым, приобрел известность в спектаклях своего учителя и наставника Всеволода Мейерхольда -- «Великодушном рогоносце», «Клопе», «Лесе», «Горе уму», «Свадьбе Кречинского». Позже работал в Малом театре не только как актер (Хлестаков, Загорецкий, Шмага, Аким из «Власти тьмы»), но и в качестве режиссера. О своей же работе в кино Ильинский отзывался весьма критично, порой скептически, признаваясь в конце пятидесятых: «...в кинематографии моя судьба сложилась несколько случайно и всегда была какой-то непоследовательной». Это притом, что на протяжении не менее чем полувека трудно было, пожалуй, вспомнить киноактера более популярного и любимого зрителями.

Успех и обожание на экране Ильинский завоевал практически сразу, с первой своей роли в «Аэлите» Якова Протазанова, 1924 года. За ней последовали «Папиросница от Моссельпрома», «Закройщик из Торжка», «Поцелуй Мэри Пикфорд» и другие фильмы, неизменно пользовавшиеся бешеной популярностью. Ильинский стал знаменитостью, любимцем публики, одной из первых настоящих звезд советского кино -- показательно, что одним из названий «Поцелуя» было «Как поссорились Дуглас Фербенкс и Игорь Ильинский из-за Мэри Пикфорд». Но самому актеру особой радости это не приносило -- из всех немых картин с собственным участием Игорь Владимирович выделял лишь протазановские «Процесс о трех миллионах» и «Праздник святого Йоргена». Что, пожалуй, неудивительно.

В кино Ильинский попал благодаря своему таланту эксцентрика, ярко проявившемуся в необычных, ни на что не похожих спектаклях Мейерхольда, -- и было бы вполне логично развить их на экране. Но если в театре эксцентрические кульбиты, гротескная мимика и акробатические этюды смотрелись авангардным экспериментом, то в кино они не несли в себе ничего принципиально нового, продолжая традиции «немой комической», классические образцы которой не сходили с тогдашних киноэкранов. В театре Ильинский был отважным революционером-первопроходцем, а в кино ему приходилось конкурировать с западными звездами -- Бастером Китоном, Монти Бенксом, тем же самым Дугласом Фербенксом. Об Островском, Грибоедове или Маяковском речь не шла: фильмы, в которые приглашали Ильинского, были стопроцентным порождением тогдашнего масскульта, анекдотами, рассказанными с помощью камеры, киноаттракционами, в которых «как» -- вприпрыжку, кубарем и вверх тормашками -- явно главенствовало над «что». В конце концов Ильинский отошел от кино, отказавшись играть даже у давнего соратника Протазанова, отдав все силы реалистическому театру и художественному чтению Крылова, Толстого, Гоголя, Чехова. Сыграв в 1938 году Бывалова в «Волге-Волге», сыграв с ошеломляющим, повсеместным успехом -- как у критиков, безапелляционно назвавших Бывалова «лучшим сатирическим образом советского кино» (точно так же в книге «Домоводство» того же времени не терпящим возражения тоном указывалось: «Варенье из крыжовника является самым вкусным»), так и у самой что ни на есть широкой публики ,-- Ильинский почти на двадцать лет прекратил сниматься. Уход был скорее вынужденным: несколько фильмов с его участием были сняты, но так и не вышли на экран, но в первую очередь молчание Ильинского было обусловлено отсутствием по-настоящему сильных сценариев. «Самый уровень пьес, в которых я играл, глубина режиссерских замыслов, продуманность и отработанность ролей в театре были несравнимо выше», -- писал Ильинский, объясняя свое молчание, в статье «Снова на экране».

Первой его картиной после затянувшейся паузы стал «Безумный день» по пьесе Валентина Катаева о невероятных приключениях в загородном санатории. Откровенно водевильный сюжет, наполненный роковыми совпадениями и фатальной путаницей, навряд ли можно считать идеальным, но «Безумный день» был важен не интригой. От весьма условного пространства немых комедий, во многом скопированного с западных образцов, и даже от «Волги-Волги» фильм Андрея Тутышкина отличался погружением в чисто советский, устоявшийся быт, породивший художественно убедительную эстетику -- мир байковых пижам, дубовых столов в начальственных кабинетах и шоколадных пирамид в витринах буфетов. Вот здесь-то повзрослевший, но ничуть не менее выразительный Ильинский чувствовал себя на редкость органично. По духу, по ощущению, по возможности смеяться это было абсолютно «его» время, к которому артист подходил идеально, вплоть до физиономических особенностей. Весомый, грубый и зримый начальственный примат Бывалов был сыгран безупречно -- но все-таки нес на себе печать отвлеченной условности. Огурцов же, герой рязановской «Карнавальной ночи», попал в яблочко. Он был не только уморительно смешон, но еще и абсолютно узнаваем. Наверное, только умнейший, тонкий и обаятельный Ильинский мог так отточенно, аккуратно, но в то же время беспощадно смешно показать дурака -- не сознательного вредителя, но неутомимого балбеса-фантазера, о невозможности борьбы с которым сокрушался еще Наполеон: «Сложнее всего воевать с дураком, ибо никогда не знаешь, что он сделает». Энергия Огурцова поражала своей деструктивной силой, но его глупость при этом была настолько потешна и даже трогательна, что расстаться с ним не было никакой возможности. В результате Огурцов появился на экране еще раз -- в культовом ныне «Старом знакомом», поставленном самим Ильинским вместе с Александром Кольцатым.

После Огурцова Ильинский великолепно сыграл Кутузова в рязановской «Гусарской балладе» -- и окончательно отошел от кино, появляясь на экране исключительно в качестве чтеца и рассказчика. Он так и не переменил своего отношения к кинематографу, оставаясь человеком театра, убежденным пропагандистом классики. Но даже самые незначительные его фильмы до сих пор вызывают ничем не сдерживаемую радость, благодарный и восторженный хохот. Зрителю до сих пор становится хорошо от самого появления Игоря Ильинского на экране. Пожалуй, это и есть самый убедительный признак настоящей гениальности.