Перед началом «Золотой маски», когда столичные театралы тормошат экспертов, пытаясь выяснить, что следует на нынешнем фестивале смотреть, они, конечно, имеют в виду провинциальные спектакли. Московских первачей посмотреть можно и в другое время, о питерских достать информацию легко, а вот про региональные спектакли, как правило, никто ничего не знает, то есть всегда есть шанс сделать для себя открытие. Впрочем, это рассуждение скорее теоретическое: заметных провинциальных режиссеров немного, все они известны, и каждый из них уже не раз привозил свои спектакли на «Маску». Во всяком случае из трех региональных режиссеров, выдвинутых нынче на премию, двое не раз показывали свои спектакли в Москве и на этот раз подтвердили свою репутацию. Вячеслав Кокорин -- крепкого спокойного профессионала, Евгений Марчелли -- энергичного и дерзкого, почти скандального интерпретатора классики.

Из своего «Тильзит-театра», живущего в крошечном городе Советске (бывшем Тильзите), Марчелли привез чеховских «Трех сестер». Трансформирующийся зал Центра имени Мейерхольда попытались превратить в уютный тильзитский театрик с балконом, а пустую сцену застелили огромным круглым цветным половиком, который, как не забывали отмечать критики, актеры связали сами.

Бог знает, что это за дом: по краю половика стоят трехлитровые банки с водой, и в каждой по розе («Сколько, однако, у вас цветов!» -- говорит Вершинин). Входя в дом, офицеры снимают сапоги и надевают вынутые из карманов вязаные носки, чтобы в них ступать по половику. Сами офицеры тоже какие-то непонятные: в странной форме (вместо кителей -- вязаные свитера, галифе с огромными карманами), бритые наголо, с тяжелыми лицами уголовников. Да и постоянно верещащие сестры в белом выглядят весьма сомнительными особами: с глубокими декольте и голыми спинами, в затянутых корсетах и сшитых будто из занавесок длинных полупрозрачных юбках с разрезами. Высокие Ирина и Ольга -- в огромных кружевных беретах, маленькая Маша -- с волосами, торчащими нелепым дикобразом. Иринины именины кажутся здесь вечерком в доме терпимости: девицы щиплют и щекочут брата, прыгая, как гимназистки, утрированно щебечут, округляют глазки и многократно на разные лады повторяют каждое слово нового посетителя -- Вершинина. А сам Вершинин (его играет Виталий Кищенко, выдвинутый на премию за лучшую мужскую роль), с хриплым голосом, мощным напором, напружиненной «блатной» пластикой, где каждое слово подкрепляется движением кулака, это бритоголовый «Высоцкий для бедных», герой в эстетике бандитского шансона. Недаром и музыкой на первый выход героев идет меланхолический надрыв Сукачева: «Осень, она не спросит...».

Главный прием Марчелли -- снижение. И вот уже вернувшаяся с работы Ирина торопливо лезет руками во все миски с салатами, стоящие на столе, и болтает о работе с набитым ртом. Вот Вершинин искренне изумлен и восхищен тем, что Андрей знает немыслимое -- английский язык, но ясно, что тот знает его, как двоечник, и в детстве отец его за это сильно порол. Родэ с Федотиком возятся на полу и гогочут, как в казарме. Вершинин столько раз повторяет Маше: «Великолепная, чудная женщина», что мы понимаем, что на этом у него заканчивается запас слов, которыми прилично говорить с женщиной. Признаваясь сестрам в любви к Вершинину, Маша, сидящая на голом матрасе среди груд белья, крутит в руках розовые детские колготки, а потом натягивает их на голову, словно клоунский колпак.

Марчелли придумывает много живых, забавных деталей. И как красотка Наташа, роясь в вещах, приготовленных для погорельцев, бормочет: «А это хорошая кофточка -- не надо отдавать...», и немедленно сама надевает вынутую из горы тряпья коротенькую юбочку в горошек. И как зимой на вешалке у входа около длинных шинелей офицеров рядком висят короткие, будто детские пальтишки сестер с варежками на резинках, а Наташа, уезжая кататься с Протопоповым, надевает веселенький костюмчик фигуристки. И финал первого акта с несостоявшимся праздником, когда одинокий Кулыгин, присаживаясь на краю сцены с тарелкой, предлагает зрителям в первом ряду бутерброды, водочку и пельмени: «Рассчитывал провести вечер в приятном обществе...» Зрители охотно выпивают и закусывают. А еще в углу сцены стоит старинный трехногий фотоаппарат, который в совсем неподходящие моменты сам громко щелкает и выплевывает ворох цветных фотографий.

Спектакль получается занятный и раздражающий, прямолинейный, грубоватый, не лишенный пошлости, но полный сил и редкой для столицы витальности. В финале, когда марширующая шеренга офицеров из уходящего полка вышагивает под сукачевскую «Свободу Анджеле Дэвис», хриплый рев «Дайте свободу, суки!» оказывается для этих «Трех сестер» правильной точкой.